7

– Здесь, в мастерской, находится подлинник, – пояснил Горевой, расставляя на столе глубокие фарфоровые тарелки. – А там, в Михайловском замке, стоит всего лишь копия Павла Первого. Так, сейчас мы будем есть супчик.

Ароматный запах куриного супчика, поданного верной спутницей Оленькой, источался по пространству залы, достигая львиных ноздрей египетской богини и вздернутого носика самодержца. Ловко орудуя половником, хозяйка разлила по тарелкам золотистый бульон, заправленный картофельными кубиками и морковными звездочками, и снова удалилась на кухоньку, оборудованную где-то за спиральной лестницей.

– Опять иллюзия подлинности, – продолжил застольную беседу Евгений Васильевский, пробуя горячий бульон. – Нас когда-нибудь уничтожат копии, неотличимые от оригинала. От копий всегда попахивает плагиатом. Кажется, соли не хватает.

– Ну, так не печатайся, – добродушно посоветовал Горевой, отламывая кусок хлеба. – Навеки останешься самобытным поэтом. А все то, что вышло в тираж, обречено на копирование, заимствование, подражание. Олюшка, соль принеси! В конце концов, что такое слава? Слава – это когда тебя копируют, тебе подражают.

– Хорошо бы при этом, чтобы делали ссылку на первоисточник, а то ведь просто-напросто хватают чужую мысль и выдают за свою.

– Ничего не поделаешь, так устроен наш мир, который всего лишь копия надмирного бытия. А вот и соль.

– Выходит, философ Соловьев со своими отзвуками и отблесками навсегда приговорил нас к плагиату.

– Да нет, копию всегда можно отличить от оригинала, – на минуту задумался Горевой, подыскивая точное сравнение. – Это как супчик – вроде бы тот же, а соли не хватает.

– То-то в столовых всегда недосаливают.

Сегодня круг важных бронзовых особ, среди которых пировали друзья, был несколько расширенным. Помимо египетской богини, императора и императрицы присутствовала еще одна таинственная фигура, окутанная ослепительно белой тканью и опоясанная атласной лентою. Она молча стояла в отдалении, чуть позади императорского трона, безропотно дожидаясь чудесного мгновения, когда здесь появится тот единственный и неповторимый, кто назовет ее своею и навсегда заберет отсюда – в золотой дворец счастья, на высокий минарет любви, в райский шалаш блаженства. Там, в небесных эмпиреях, она станет его ненаглядной сущностью, его драгоценной повелительницей и будет владеть им и владычествовать до скончания веков.

Единственный и неповторимый приехал тютелька в тютельку. Его появление сопровождалось таким неописуемым весельем, таким жизнерадостным хохотком, что друзья тотчас позабыли о всяком философствовании. Они поднялись из-за стола, оставив бронзовых особ любоваться фламандской роскошью блюд, украшенных прозрачными виноградными гроздьями, пылающими кусками багровой ветчины и орехами миндальной праздности. Очевидно, вся эта роскошь, мерцая и благоухая, предвещала не заурядную пьянку, но исключительное пиршество.

– Зима! Крестьянин, торжествуя, на «Volvo» обновляет путь, – торжественно продекламировал гость, расстегивая черное кашемировое пальто, запорошенное снежными экспромтами. – Его бутылка, хлад почуя, сама открылась как-нибудь.

– Милости, милости прошу в мою храмовину, – приветствовал скульптор, помогая гостю раздеться. Из-под спиральной лестницы по-кошачьи выглянула Оленька, убедилась в необходимости своего присутствия и через минуту вышла к развеселившимся мужчинам, как обычно, бледная и хрупкая.

– Воробьев, – щелкнул каблуками гость, представляясь хозяйке. – Действительный государственный советник. Пока третьего класса. Но, но, но…

Он многозначительно поднял палец кверху, как будто там, в глухом антресольном поднебесье, уже строчился губернаторский приказ об очередном повышении по службе. Затем, описав рукой вычурное полукружие, подал Оленьке цветастую коробку восточных сладостей, а друзьям преподнес бутылку шотландского виски.

– Предлагаю народный митинг по торжественному случаю начать, – выкатив вперед животик, Васильевский прошествовал к императорскому трону и встал рядом с таинственной фигурой. – Сегодня на митинге присутствуют: действительный государственный советник Андрей Валерьевич Воробьев, академик Владимир Эмильевич Горевой и народ. Кстати, где народ?

– Я здесь! – откликнулась из кухоньки Оленька. – Иду, иду, только сласти разложу.

– Ну вот, народ на подходе, – Евгений внушительно откашлялся. – Дорогие друзья! Братья по разуму и сестры по ощущению! Сегодня в Санкт-Петербурге – знаменательное событие. Оно останется в наших сердцах навсегда. Мы непосредственно открываем памятник не только человеку, получившему чин, но и человеку, достигшему, так сказать, монументальной высоты. Он удостоился бронзовой чести, проявив несгибаемую настойчивость в долгой судебной тяжбе. И Фемида вынесла справедливый приговор – имя нашего замечательного скульптора, недавно подвергнутое испытанию черными красками, вновь блещет гранями первородной чистоты, а сам скульптор возобновил преподавательскую деятельность в Академии. Дорогие друзья, братья, сестры и так далее! Разрешите памятник действительному государственному советнику Воробьеву торжественно разоблачить. Народ, где ножницы?

Две стальные молнии, сверкнув, скрестились над таинственной фигурой – и атласная лента послушной змейкою свернулась у подножия, а следом, шелестя нежными складками, рухнула ослепительно белая ткань. Народным взорам открылся очередной шедевр Владимира Горевого – памятник беспощадной целеустремленности, беспримерному тщеславию и самолюбию, олицетворенному в конкретной личности. Высокий лоб с умными залысинами, холодные пронзительные глаза, римский нос с легкой горбинкой, плотно сжатые губы находили точное отражение в облике представшей скульптуры. Этому мужественному жестокосердному римлянину явно не хватало только лаврового венка на челе.

– Мертвая голова! – ахнул потрясенный Евгений, подразумевая под этим название бывшей немецкой дивизии ужаса и ненависти.

– Да, характер стойкий, нордический, – невозмутимо подтвердил Горевой. – Так и было задумано.

Постояв немного, друзья молча направились к роскошному столу – пропустить по стаканчику шотландского виски, звенящего льдом. Воробьев остался один, застыв столбом, что сирийский столпник.

«Свершилось! – ликовал он. – Теперь вечность от меня никуда. Вот она, рядышком, воплощенная в бронзе рукою почтенного мастера. Миленькая, наконец-то я обрел тебя после стольких мытарств. Теперь никто не скажет, что Воробьев – это звучит подло. Теперь любому ста-нет понятно, что Воробьев – настоящий железный феникс, всякий раз воскресающий из пепла бытия, и никто на свете не посмеет прервать мой непобедимый полет. Пусть называют тебя мертвой головою, как угодно пусть называют, а только ведь нам с тобою понятно, что пустые слова произносятся если не из зависти, то от страха. А страх – залог грядущей победы. Теперь нам с тобою нечего бояться, теперь пусть боятся нас».

Угощаясь шотландским виски, друзья философически наблюдали за Воробьевым, который странно вытанцовывал вокруг своего памятника – то неторопливо удалялся, то стремительно, вприпрыжку, приближался, то привставал на цыпочки, сдувая с макушки воображаемую пыль, то низко приседал, стараясь заглянуть в левую ноздрю. Памятник магнетически притягивал, привораживал насмерть, и казалось, что Воробьев уже готов крепко обнять его, засунуть за пазуху, пригреть на груди, сделать что-нибудь невероятное, чтобы только никогда не расставаться с ним.

– Еще неизвестно, где здесь настоящий Воробьев, – заметил Евгений, почувствовав внезапно возникшую мистическую связь между Воробьевым и его бронзовым подобием. – Еще неизвестно, где здесь подлинник, а где – копия.

– Нет, он просто нашел себя, свой истинный внутренний образ, – Горевой откровенно наслаждался необычным зрелищем. – Я страшно рад, что мне удалось поймать его железную идею за хвост. Ты только посмотри на него!

– Слушай, а сегодня ночью он никого не убьет?

Неожиданно Воробьев схватил памятник за горло, резко перевернул и, подобно опытному патологоанатому, принялся скрупулезно исследовать внутреннюю пустотелость, как будто норовил отыскать там некую духовную сущность или, по крайней мере, скрытый механизм потустороннего воздействия. Поковырявшись внутри и ничего не обнаружив, он явно расстроился и с недоумением посмотрел на скульптора:

– А где имя?

– Какое имя?

– Ваше имя! – в его голосе послышался оттенок стальной требовательности. – Здесь нет вашего имени! Вы же сами говорили, что скульптура не может считаться подлинной, если на ней нет имени ее создателя.

– Простите, художники всегда обещают что ни попадя, а отделываются, чем попало, – сардонически улыбнулся Горевой. – Минуточку, сейчас надпишем имя. Оленька, гравировальную иглу.

Помрачневший Воробьев бухнулся на кожаный диван и нервозно закурил. Без сомнения, он чувствовал себя обманутым, одураченным, объегоренным. «Вот если бы не проверил, то так и остался бы с носом, – кипятился он. – Тоже мне академик. Заранее не мог надписать свое имя. Хотел всучить безымянную скульптуру. Потом доказывай, что это – гениальный шедевр. Грош цена шедевру без роду, без племени». Горячий пепел его сигареты в беспорядке падал на кожаный диван, местами прожигая обивку.

Между тем Оленька принесла гравировальную иглу, и Горевой приступил к священнодействию. Он опрокинул памятник, пристроив его между сапог Павла Первого. При этом истукан сначала сильно ударился носом о бронзовое голенище, а затем верноподданнически прильнул устами к императорской подошве. В таком блаженном раболепии истукан и находился, пока Горевой прилежно выводил на нем свою незатейливую подпись. «Ну вот, готово!» – опустил художник иглу, и Воробьев, болезненно следивший за происходящим, опрометью бросился к памятнику, который обрел окончательную подлинность.

Ночь прошла в безумстве храбрых. Едва Евгений начинал декламировать античные стихи: «Мало я знаю своих знаменитых сограждан – тех, кому бюсты при жизни творцы отливали», как восторженный Воробьев вскакивал, бежал к монументу и лобызал родное темечко. «Если кому выпал жребий удвоиться в бронзе», – пытался продолжить поэт, но Воробьев резко перебивал его, настаивая незамедлительно совершить крестный ход вокруг мастерской, вознеся к небесам его памятник как священную златотканую хоругвь. Горевой наотрез отказывался выходить на крещенский мороз, ссылаясь на простуду, и в бессчетный раз предлагал поднять бокалы в честь Фемиды, Афродиты и остальных прекрасных девушек… Евгений поддерживал благородный тост, но призывал выпить за царствующий матриархат в целом и египетскую богиню Сохмет в частности. Воробьев категорически возражал, требуя в первую очередь воздать надлежащую почесть Оленьке, которая сегодня приготовила такой исторический праздник. После очередного стаканчика он вскакивал и целовал в темечко – теперь уже всех подряд, без разбору. Под самый конец пиршества кто-то громко воззвал к суровым северным ветрам: «Будем как птицы!» и провозгласил: «Над седой пучиной мира гордо реет Воробьев», но кто это был – сам Воробьев или его памятник, установить уже не представлялось возможным.

Он проснулся на диване жестокого похмелья. Щека, прижимавшаяся к прожженной обивке, обросла пепельной щетиной. Сузившиеся до щелочек глаза силились низвергнуть монголо-татарское иго. На пиршественном столе вповалку лежали живые и мертвые виноградные гроздья. Пустые квадратные бутылки выглядели средневековыми крепостями, разоренными до дна.

– Да куда он подевался? – услышал Воробьев осипший незнакомый голос. – Предписано немедленно забрать его отсюда.

Большие синие комбинезоны вольготно прохаживались по мастерской, обшаривали темные углы и хозяйничали посудой, угрюмо обнюхивая открытые горлышки и опрокинутые стаканчики. «Мародеры! Грабители!» – подумал Воробьев и сжался до размера детского казуса.

– Вот здесь кто-то есть, – по-медвежьи переваливаясь, синий комбинезон приблизился к памятнику, на который, будто на магазинный манекен, была накинута модная воробьевская одежда. – Ишь ты, пиджак напялил, да еще галстук прицепил. Видать, рассчитывал, что мы не найдем его.

– Да это не тот, у того лавровый венок должен быть на голове.

– Ты что, с перепою? Лавровый венок только Цезарю положен, а Нерон всегда с голой головой стоял в Летнем саду.

– Говорю, не тот. У Нерона нос напрочь отбит, а у этого целехонек, только слегка поцарапан.

– Так он же отреставрирован. Для того и привозили в мастерскую, чтобы восстановить.

– Ну, тогда забираем.

Входная захлопнулась дверь, и протрезвевший Воробьев мигом соскочил с кожаного дивана. Он метнулся к опустевшему постаменту и перво-наперво подобрал свой талисман – черный с блестящим узором галстук, подаренный любимой начальницей. Повязав галстук прямо на голую шею, тихонько, стараясь не шуметь, поднялся на антресоли, где отдыхал Горевой. Спросонок тот не мог понять, о каком монументальном хищении идет речь, но потом уразумел и невозмутимо поведал ошеломленному Воробьеву, что клятвенно пообещал дирекции Летнего сада отреставрировать статую Нерона как раз к сегодняшнему сроку.

– Но они все перепутали и забрали мой памятник, – горячился Воробьев. – Понимаете, мой памятник забрали!

– Ничего они не перепутали, – зевал Горевой. – Да вы не переживайте, я вам приличную копию сделаю – от подлинника не отличите. И потом – вы же сами хотели, чтобы памятник стоял в Летнем саду.

– Хотел, – признался Воробьев. – Но я думал, что на нем будет на-писано мое имя, понимаете, мое имя, чтобы все знали, что это именно я, Воробьев, а не какой-то там Нерон.

– Ну, знаете, батенька, вам не угодить, – натянув шерстяное одеяло, скульптор отвернулся к стене. – Вчера вы потребовали мое имя на памятнике написать, сегодня захотели свое имя на памятнике написать. Вы уж как-нибудь определитесь со своими иллюзиями, а я пока сосну чуток.

Держась за галстук, подавленный Воробьев спустился по спиральной лестнице и в изнеможении припал к коленям египетской богини. Сохмет оставалась холодной и неумолимой. Неожиданно ее страшная львиная пасть стала исподволь вытягиваться и расширяться, фантастическим образом превращаясь в раструб милицейского громкоговорителя. Наконец раструб достиг своего служебного положения и голосом любимой начальницы во всю мощь прохрипел: «Андрей Валерьевич, вы сначала определитесь со своими иллюзиями, а потом приходите ко мне на доклад». Испустив тихий стон, Воробьев отполз от божественного изваяния, на четвереньках добрался до кожаного дивана и сиротливо прижался щекою к прожженной обивке.

Когда он открыл глаза, полные слез бессмысленного существования – существования без иллюзий, в мастерской царила мертвая тишина. Император Павел Первый дремал на троне, не снимая начищенных сапог. Императрица с отвращением взирала на разоренный пиршественный стол, где вчера разыгрался захватывающий турнир между виночерпием и чревоугодием. Памятник Воробьеву, целый и невреди-мый, блестел зацелованным темечком.

Сохмет усмехалась.