6

Потрескавшаяся лампа на ломберном столике мерцала загадочным изумрудом, излучая зеленоватый болотистый свет, отчего вся комната обретала манящую глубину тихого омута. Мутные травяные блики, точно молодая ряска, колыхались на разложенных листах, наплывали на бледное лицо Воробьева, склонившегося над столешницей. Сознавая историческую значимость момента, он впервые в своем научном святилище составлял необходимую бумагу мировому судье, призванному защитить высокую академическую честь.

Маятник настенных часов, мерно раскачиваясь, неумолимо приближал час назначенной встречи со знаменитым скульптором. Воробьев не стал затруднять себя поиском возможных вариантов стыдливого извинения, которое, в конце концов, принародно выдавит из себя изобличенный клеветник и которое всецело удовлетворит оскорбленное чувство творца. Этот извинительный набор был им давно и тщательно состряпан, любовно нашпигован чистосердечными глаголами и эпитетами, а напоследок изысканно оформлен коварным блюдом к постному столу клеветника.

По замыслу Воробьева, в результате выигранной судебной тяжбы клеветник должен покраснеть до ушей и признаться, что он – злой и завистливый человек, который честным способом никогда не сможет сравниться с заслуженным художником, поэтому и решил возвести на него напраслину. Или: клеветник должен покраснеть до корней волос и признаться, что он, отсутствуя на работе, знать не знает, кто заслужил особое право разгружать арматуру, поэтому он, дурачок, просто не подумал, что эту проклятую арматуру мог разгрузить не лично академик Горевой, а кто-то другой. Или еще проще: клеветник должен абсолютно весь побагроветь и признаться, что ему, шкоднику, сызмальства нравится наветничать и лгать – мол, хочу лгу, хочу не лгу, но главное, чтобы за руку не поймали.

Отложив в сторону составленную бумагу, Воробьев подошел к большому книжному шкафу и снял с запылившейся полки тяжелый фолиант. Здесь хранились все мелкотравчатые газетные статейки, где вкривь или вкось упоминалось его достопамятное имя. Он порылся в периодических отрыжках печати и наугад вытащил одну заплесневелую заметку. «А еще в шляпе!» – гласил заголовок, под которым размещались славословия нашему стряпчему, весьма поднаторевшему в различных спорах, ссорах и склоках, а также приводился достойный образец его многолетней правовой практики:

«Руководство трех творческих союзов возжелало выселить на улицу детскую музыкальную школу, дабы с выгодой сдать освободившуюся площадь в аренду ушлым коммерсантам. Одна независимая газета, где работал юрист Воробьев, возмутилась: как вроде бы интеллигентные люди могут так бесцеремонно обращаться с детьми? Творческие работники обиделись на публикацию и подали в суд широкошумный грозный иск. В ответ юрист Воробьев публично извинился, что чисто случайно принял истцов за интеллигентов. Пристыженные служители трех муз отказались от судебной тяжбы, а юные таланты продолжили изучение скрипичных ключей в своей любимой школе».

Последняя страница фолианта уповала бледно-зеленой пустотой, что когда-нибудь и сюда опустится сизокрылое имя героического юриста Воробьева. «Скоро, скоро, – погладил он шероховатую пустоту, – скоро обо мне узнает весь подлунный мир, вся объединенная Европа и даже Свечной переулок узнает». И бережно вернул фолиант на полку своего счастливого будущего.

Скульптор дожидался Воробьева в скверике на Манежной площади – там, где полвека покоился закладной камень Николая Васильевича Гоголя, так, увы, и не ощутивший великое бремя монументального писательского седалища. Зато теперь вокруг возвышались бюсты классических петербургских зодчих – Росси, Кваренги, Ринальди и Растрелли в парике, а на закладном камне золотилась надпись, что означенные бюсты являются даром итальянского правительства и миланского муниципалитета.

«Хороши! – скульптор пристрастно оглядывал свои рукотворные творения. – Черт возьми, хороши получились итальянцы! Особенно этот в напудренном парике».
Владимир Горевой отнюдь не горевал, что его имени нет на памятном камне, как нет и имени его ученика – итальянского посланника. «Истина разобщает, ложь объединяет», – дипломатично высказывался в таких случаях Сардоникус, хотя именно ему пришла в голову идея увековечить эту блистательную архитектурную квадригу в бронзе, препоручив ее творческое исполнение лучшему скульптору северной столицы. К тому времени сиротливый памятник Николаю Васильевичу Гоголю уже кручинился по соседству, в пустынном коридоре Малой Конюшенной улицы, отчего закладной камень на Манежной площади утратил магическую силу полувековой юбилейной клятвы.

«Вот посмертная судьба! – подумал Горевой о злосчастном русском литераторе. – Даже страшно себе представить. Стоило всего лишь раз бессмертную душу назвать мертвой и превратить ее в ходовой товар, как тотчас наступило возмездие. Не приведи Господь оказаться заживо погребенным, как Гоголь, и наяву испытать жуткие загробные страдания души, а потом с небесных высот наблюдать, как хохочущие товароведы скидываются по рублю и сооружают в земных пределах твое убогое изваяние, когтями выцарапывая на постаменте свои омерзительные клички. Слава Богу, что здесь, на памятном камне, отсутствуют наши имена».

– Приятно, что мы оба пунктуальны, – за спиной скульптора внезапно обрисовался галантный Воробьев, приготовивший по пути различные любезности. – А все-таки жаль, что наших ваятелей не упомянули рядом с итальянским правительством и миланским муниципалитетом, очень жаль. А то бы все знали, кто именно сотворил бюсты – такое чудо!

При этом Воробьев механически кивнул в левую сторону, видимо, полагая, что именно там находится некая всенародная абстракция, готовая к восторженному излиянию чувств. Присмотревшись, Горевой обнаружил в этой абстракции только двух одурманенных юнцов, сидящих на железной оградке и бессмысленно бренчащих на гитарных струнах, натянутых между колками колкого снега.

– Да чихать им на это чудо в бюстах, – резко повернулся Горевой. – Этим обкурившимся конквистадорам пиво на колесах подавай да прыщавую девицу с серьгою в носу. Вон и на оградке уже намалевали – пиратская скамейка.

– Надо позвонить в охрану культурного наследия, – серьезно озаботился Воробьев, – пусть примут меры.

– Перестаньте! Этому культурному наследию, видать, уже никакая охрана не поможет, разве что конвойная. Давайте лучше поговорим о нас грешных.

Они перешли мостовую, заляпанную голубиной слякотью небес, и неспешно углубились в тишину Кленовой аллеи. Воробьев посвятил скульптора в некоторые тонкости предстоящего гражданского дела. По его мнению, дело было не таким простым, но и не таким сложным, чтобы он, специалист по моральным обидам, не справился. К тому же тот, кто пытался расправиться с заслуженным художником, отныне становился и кровным обидчиком Воробьева, а это значит, что супротивника ожидало неотвратимое и жестокое наказание. Вскочив на любимого юридического конька, Воробьев зажегся, заговорил вдохновенно, обнаруживая недюжинные познания в судебной казуистике, недоступной простому смертному. Живописуя последнюю торжественную сцену истины, он великолепно разыграл роль раскаявшегося клеветника, опустившего долу очи, красные от стыда, черные от слез. Он уже пророчил побивание общественными камнями, а затем позорное изгнание этого самого клеветника из академического рая. Но вдруг осекся, взглянув на обомлевшего скульптора, готового то ли грохнуться наземь, то ли подняться на голубиные небеса.

– Что случилось? – испугался Воробьев. – Вам плохо?

– Мусорщика жалко, – прошептал Горевой.

– Какого мусорщика?

– Мусорщика Чуркина жалко.

По летописной брусчатке поднялись они к узорчатым воротам Михайловского замка, за которыми виднелось изваяние императора Павла Первого, одиноко замерзающего на ледяном троне. Затуманились глаза Воробьева, когда он разглядывал прекрасное творение. По правде говоря, едва ли ему хотелось очутиться в такой же опрометчивой ситуации, когда трон под тобою уже шатается, и самодержавная корона вот-вот покатится, подпрыгивая на камнях, а ты все также горд и заносчив, и велеречив, и наивен в своей слепой уверенности. Нет, Воробьеву импонировали скорее победители, чем побежденные. Холеные баловни судьбы казались куда притягательнее отощавших неудачников злого рока. Но скульптура, передающая трагическую царственную обреченность, все-таки была гениальной.

«Надо признать, что монумент порфироносному простаку удался. А какой-то будет памятник мне, действительному государственному советнику? – забеспокоился он. – Уж не забыл ли Горевой о достигнутых договоренностях?»

– Вот, я принес, как договаривались, – Воробьев застенчиво извлек из папки три фотографии: на одной был запечатлен его белый фас, на другой – черный профиль. Третья представляла собою цветной коллаж, где наш стряпчий гордо восседал на медном коне, прикрыв свою сухощавость могучим тевтонским щитом. Этот безыскусный сюжет он прихватил с собою в тайной надежде, что художник, быть может, проникнется идеей конной композиции и создаст нечто похожее на прославленный бурун Фальконе.

– В тюрьме, что ли, фотографировались? – с угрюмой деловитостью поинтересовался Горевой, рассматривая черно-белую контрастность будничного существования.

– Почему в тюрьме? – удивился Воробьев. – Вы же просили фас и профиль. Для пущей достоверности, так сказать, моей трудовой физиономии. А это, – он ткнул пальцем в третий экземпляр, – это радужная перспектива будущего, греза государственного ума.

– Ну, государственную грезу с тевтонским щитом я точно лепить не буду, – Горевой по привычке перетасовал карточки и ловко спрятал фотографическую колоду в нагрудный карман. – Кто же выдумал такое?

– Поэт Евгений Васильевский! – похвастался Воробьев. – Знаете, он еще подарил мне на день рождения оригинальную канцелярскую фигурку – упругий бархатный задок юной конголезки, но почему-то с ушами.

– С ушами?

– Да, с оттопыренными ушами по бокам.

– И что? – Горевой чуть не подавился от смеха. – И что вы делаете с этим милым ушастым задком?

– Как и полагается по инструкции, храню канцелярские принадлежности в углублении – карандаши всякие вставляю, скрепочки.

– А я уж подумал, что…

Распахнулись узорчатые ворота, и машина, груженная битым кирпичом, обрезками арматуры и прочим строительным мусором, медленно выкатилась на мостовую зимы.

Шел снег вечности. Белые хлопья покрывали летописную брусчатку перед замком, клочьями свисали с деревьев Михайловского сада, заметали печальный трон несчастного русского императора.