Евгений Валентинович Лукин

Я родился в 1956 году. С ранних лет воспитывался у прадеда по матери. После раскулачивания он жил на хуторе, затерявшемся в глухих новгородских лесах. Вместе с прабабкой Василисой и бабкой Марфой вел немудреное хозяйство, охотился и рыбачил, а по вечерам читал Библию, что-то подчеркивая карандашом. Теперь эта Библия хранится у меня, и я знаю, над чем вечерами размышлял прадед Карп.    

Мой дед Николай, вернувшись с финской войны, успел построить дом и снова ушел воевать – теперь уже с немцами. Погиб в штрафном батальоне под Сталинградом. Бабка Марфа не верила, что он «пропал без вести», и до конца жизни молилась за его здравие (об этом я рассказал в книге «Sol Oriens»).

По отцовской линии судьба также не баловала наш род. Прадед Тимофей, регент церковного хора, был сослан на север, где и умер. Шалопутный дед Иван был арестован в 1930 году и после невероятной истории с деньгами тюремщиков, которые умудрился стащить и пропить, сгинул в сибирских лагерях (об этом я рассказал в романе «По небу полуночи ангел летел»).

Мой отец шестнадцатилетним пареньком тоже оказался в местах не столь отдаленных, где сплавлял бревна, стоя по пояс в ледяной воде. Причина ареста была простой: в голодный послевоенный год председатель колхоза потребовал отдать половину урожая картошки, а отец пригрозил ему топором.

Стихи я начал писать в детстве, сопрягая неологизмы с архаизмами, слышанными от предков. В 1969 году познакомился с поэтом Глебом Семеновым, который неожиданно опубликовал мои первые опыты в журнале «Костер». Со всей страны посыпались письма, и суровая почтальонша, посчитавшая излишним носить их школьнику, ультимативно заявила: «За своей почтой, писатель, будешь ходить сам!»

Писательская «слава» имела и другие последствия. Учителя разрешили мне заниматься вечерами в школьной библиотеке, доверив ключи. Пока мои товарищи по интернату придумывали себе нехитрые развлечения, я в уединении наслаждался чтением русских классиков. Среди прочих книг обнаружил самоучитель немецкого языка и, думая о будущем, самостоятельно приступил к штудиям, поскольку данный предмет в нашей деревенской школе, увы, не преподавался. До сих пор помню первую вызубренную фразу: «Die Soviet Union ist gross und stark». Впоследствии бойко выпалил ее на приемных экзаменах в институте имени Герцена, и довольный экзаменатор махнул рукой: «Ну, понятно, дальше вы знаете».

Страсть к метафизическому познанию мира не оставляла меня и в институте, где вскоре прослыл «вольным стрелком», ибо предпочитал скучным лекциям – библиотечное времяпрепровождение. «Закат Европы», прочитанный на первом курсе, произвел ошеломляющее впечатление. Уже потом заинтересовался «цветущей сложностью» Леонтьева и «культурно-историческими типами» Данилевского. Но великое многообразие культур, осмысленное Шпенглером, навсегда запечатлелось в памяти.

Мои тогдашние занятия включали чтение трудов классиков немецкой философии, а также русских мыслителей – Соловьева, Бердяева, Розанова, Карсавина, Флоренского и других. Благо, эти труды в нашем институте были в свободном доступе. Лишь раз библиотекарша поинтересовалась: «Что это вы, Лукин, все Ницше читаете?» Пришлось соврать, что такова тема диплома, хотя в действительности писал о французском экзистенциализме. Мой научный руководитель, ознакомившись с окончательным вариантом дипломной работы, удивился ее необычному названию «Призраки Жана Поля Сартра», а о содержании почти шепотом сказал, что как марксист должен поставить мне двойку с минусом, но как философ ставит пять с плюсом – за самостоятельность мышления.

Впрочем, Сартр и Камю были юношескими увлечениями – позже я охладел к французским экзистенциалистам и даже экстравагантный Батай не воодушевил. Зато стал горячим почитателем Хайдеггера. Вообще, немцы мне всегда казались основательнее французов, хотя считаю Генона величайшим мыслителем ХХ столетия, несмотря на его многословие. Эта дисциплинарная слабость, кстати, присущая и Бердяеву, несколько растворяет глубину философско-религиозной мысли. В то же время снисходительно отношусь к американским мудрецам. Удручает схематизм мышления Фукуямы, восприявшего Гегеля в тоталитарной трактовке Кожева, а также Хантингтона, узревшего в нашем сложном мире не трагическую гармонию, а резкий контраст цивилизационных дискурсов.  

Одновременно с этими философскими изысканиями занимался в литературном объединении Глеба Семенова, который стал моим духовным учителем на долгие годы. Однажды он подарил мне редкую книгу Хлебникова и напутственно произнес: «Это – твое!» Книга действительно развивала взгляд на Россию как на единую многоцветную цивилизацию. Спустя два десятилетия я вспомнил о ней, когда оказался на первой кавказской войне. Там, среди дымящихся грозненских руин, я размышлял о равностороннем треугольнике Христа, Будды и Магомета, куда, по словам поэта, заключена наша необъятная страна. Казалось, тогда на Кавказе воочию торжествовала мрачная теория Хантингтона, но тем сильнее хотелось этому противостоять, и здесь на помощь приходил светлый гений Хлебникова.

Надо сказать, что помимо русского авангарда я всегда испытывал необычайный интерес к древнерусской поэзии. Восхищала дивная языковая красота «Слова о полку Игореве», которая поневоле почему-то терялась в современных переводах. Только по окончании института отважился на собственную поэтическую интерпретацию этого удивительного текста. Подготовительная работа заняла добрый десяток лет: требовалось изучить обширную литературу, чтобы не повторять предшественников. Одновременно переводил «Слово о погибели Русской земли» и «Задонщину».

В 1989 году я с трепетом переступил порог Пушкинского Дома, представляя на строгое научное судилище труд бессонных ночей. Л.А. Дмитриев, блестящий исследователь «Задонщины», был холоден и беспристрастен. Но его приговор прозвучал для меня, как песнь херувимская, – мое переложение он признал «лучшим в русской литературе». Доктор филологических наук О.В. Творогов, пожав мне руку, сказал: «Лев Александрович – крайне требовательный ученый, и я впервые за много лет слышу от него столь благосклонные слова». Академик Д.С. Лихачев также отнесся доброжелательно. Позднее, в 1994 году, мои переводы «Слова о полку Игореве», «Слова о погибели Русской земли» и «Задонщины» вышли в свет с его предисловием.

Затем появились: стихотворный сборник «Пиры», книги стихотворений в прозе  «Sol Oriens» и «Lustgarten, сиречь вертоград царский», роман «По небу полуночи ангел летел», очерк «Философия капитана Лебядкина», сборник философско-литературных эссе «Пространство русского духа», куда также вошли мои переводы произведений древнегреческого поэта Тимофея Милетского, знаменитого скальда Харальда Хардрада и современных норвежских поэтов, в том числе нобелевского лауреата Улафа Булля.

В целом отношу себя к последователям примордиальной традиции, сочетая поздний генонизм с христианской диалектикой и шпенглерианством. В своем творчестве пытаюсь осмыслить явления сегодняшнего мира в сакральной системе координат. Существующая картина действительности, как представляется, находится под силовым влиянием периферийных сил, действующих в центробежном направлении и потому лишенных лучезарной перспективы. Несмотря на хаос последнего времени, остается надежда на всепобеждающую силу Слова.