III

Структурно «Начало поэмы» делится примерно на две равных части. Если первая часть в основном содержит описание реалий гражданской войны («дни и ночи холод пастбищ голос шашек птичий срам ходит в гости тьма коленей летний штык тягучий ад»), то вторая часть произведения наполнена легендарными, сказочными и мифологическими мотивами. Связующим звеном между ними становится двустишие, отражающее известный летописный сюжет о киевской княгине Ольге, поджегшей в 946 году осажденный древлянский город с помощью воробьев и голубей (обэриутская игра слов: голубь – голубой), снаряженных воспламененными трутами:

скоро сядет на холму воробушек
голубой как утка пиротехничек

Вторая (фантастическая) часть «Начала поэмы» начинается с лубочной картинки постыдного торга между монахом и василием, очевидно, по поводу свадьбы Рыси. Думается, что поэт, создавая образ торгующего монаха, откровенно намекает здесь на фактически коллаборационистскую позицию верхушки Русской православной церкви, приветствовавшей Февральскую революцию, прямым следствием которой становится отречение русского царя от престола. Другую торгующую сторону здесь представляет некий василий. Имя Василий производится от греческого «василевс», однако Александр Введенский пишет это «царственное» имя со строчной буквы, подчеркивая шалопутную, почти скоморошескую суть этого персонажа из «простонародья».

Дурачок василий и монах торгуются у часовни, похожей на «русую жабу». Эта «русая жаба» выглядит той самой сказочной царевной-лягушкой, которая чудесным образом превращается в Василису Премудрую – русский прообраз Софии, Божьей Премудрости. Часовня грустно улыбается, едва прикрываясь платком с «густой каймою», словно догадываясь о лживой, обманной сути третьего рождества – очередного явления на Русскую землю лжепророка, насильственно поддерживаемого штыками:  

торг ведет монах с василием
где часовня жабой русою
улыбается густой каймой
на штыки на третье рождество

Наконец, монах с василием договариваются о цене, и начинаются приготовления к жуткой мистерии – свадьбе Рыси: «дым и пень котел и паучок». В котле кипят «кости в жиже бурной» (парафраз стихов из «Слова о полку Игореве»: «костьми посеяна, а кровию польяна»), которая затем разливается по стаканам «черным вареньем». Рядом на холме присаживается «пиротехничек» воробей, готовый вот-вот устроить «мировой пожар» (контаминация с известными стихами Александра Блока из поэмы «Двенадцать»). Символ мудрости сова в одночасье оказывается глупой птицей, вдобавок становящейся еще и копилкой, куда, очевидно, попадают деньги, вырученные от торга. Вдалеке сверкают враждебные крепостные башни, умащенные «латинским маслом», откуда несутся не то галки, не то татары, держа перед собою щит голубого цвета – цвета государственной символики «незалежной» Украины:

волосами щит лазурный
вмиг покрылся как гусеныш  

Гусь – чрезвычайно важный образ, проходящий лейтмотивом в творчестве Александра Введенского. В поэме «Ответ богов» (1929), воспроизводящей мотивы пушкинской «Сказки о царе Салтане» («жили-были в Ангаре три девицы на горе»), приводится описание этой птицы, не имеющей «ни кровинки на кольце, ни соринки на лице», но важно носящей зеленую шляпу и залихватски пьющей «туманный нашатырь». Она, как правило, молчит, и только «черепом качает». Эта птица – очевидный обэриутский двойник демонического персонажа из вещего сна Татьяны Лариной (роман «Евгений Онегин»):

Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке.

В принципе, сюжет «Начала поэмы» перекликается с вещим сном Татьяны, где также раздается «крик и звон стакана, как на больших похоронах», а всякая тварь – от черепа на гусиной шее до карлы с хвостиком – кричит испуганной невесте: «мое! мое!» В обоих случаях наличествует такой мистический персонаж как медведь, который выступает проводником к пределам потустороннего царства. Там находится последняя сторожевая застава бытия, представленная в русских сказках избушкой на курьих ножках, в пушкинском романе – убогим шалашом, а в «Начале поэмы» – берлогой. Здесь в зловещем свете ночных светильников или свечей совершается таинственный переход через границу между жизнью и смертью. И опять же в обоих случаях это таинственное действо (воображаемое смертоубийство) сопровождается безумным карнавалом ряженых – «хором резвым посмешищ». При этом в «Начале поэмы» смерть наряжается в рясу и снабжается гуслями, как будто заполучив эти предметы у монаха и дурачка василия – недавних торгашей ее судьбоносной свадьбы. Вот этот ужасный обман и изобличает медведь:  

уста тяжелого медведя
горели свечкою в берлоге
они открылись и сказали
«на гуслях смерть играет в рясе
она пропахшему подружка»     

Известно, что медведь является непременным персонажем как скоморошеских представлений, так и святочных обрядов, связанных с культом нечистой силы. Наряду с другими зверями и птицами этот «хозяин леса» присутствует в сказочной свите бабы Яги костяной ноги. Помимо прочего, медведь считается давним и общепринятым символом России («русский медведь»), что, вероятно, и подтолкнуло Александра Введенского к аналогичной модификации Руси в Рысь.

Образ медведя, как и образ «черепа на гусиной шее», является ведущим в творчестве поэта. Он неоднократно встречается в поэме «Минин и Пожарский», где обнаруживается то стоящим на «костяной тропе» (сакральная символика), то рожающим в берлоге «ребят» (эротическая символика), то тем самым угрожающим «русским медведем» (политическая символика), который изумляет и пугает «трудных англичан» – оккупантов северной России:

одет в курчавое жабо
медведь их видом поражал
медведь он ягода болот
он как славянка сударь Смит

В «Начале поэмы» жилище медведя – берлога символизирует вход в потустороннее царство, подобно сказочной печи в избушке на курьих ножках или иконописной пещере чудовищного Змия, традиционно изображаемой русскими богомазами на иконах Георгиевского цикла вместо Ласийского заросшего озера.