III

Эта удивительная женщина – легенда русского серебряного века. Дочь царского генерала из рода маркизов де Мерикур, Елена Гуро поражает современников своим ясным обликом, своей лучистой одухотворенностью. Художник Всеволод Воинов вспоминает, что «душа ее была похожа на кристалл, в одно и то же время прозрачный и отражавший мир под самыми неожиданными углами и гранями». Так же прозрачны и светлы ее живописные и литературные произведения, в которых теплая христианская любовь сочетается с какой-то первозданной созерцательной жизнерадостностью, рождая чувство сияющей слитности святой земли и святого неба.

Образ Елены Гуро, исповедуется Хлебников, связан с ним многими незримыми нитями. Молодой непризнанный поэт, скитавшийся по сумрачному Петербургу, обретает в доме художницы покой и заботу. «Наконец-то поэта, создателя миров, приютили, – записывает она в дневнике. – Конечно, понимавшие его, не презиравшие дыбом волос и диких свирепых голубых глазищ». 

Хлебников ошеломляет ее своими стихами, где огромный поющий блистающий мир, ломая старые каноны, возвращает звуку и слову первоначальную дикую красоту. Его крылышкующие золотописьмом кузнечики, грустинки вечерних кустов будоражат воображение, и Елена Гуро, подражая воркующей речи лопарей, запечатлевает словесный пейзаж любимой Финляндии:

Это-ли? Нет-ли?
Хвои шуят, – шуят
Анна-Мария, Лиза – нет?
Это-ли? Озеро-ли?
Лулла, лолла, лалла-лу…

Богослов Павел Флоренский изумится словом «шуят», передающим непрерывный гул вековых сосен: «Это убедительно. Ну, конечно, хвои «шуят», а не делают при ветре что-либо другое; звук их непрерывен, а шуметь может только прерывистый, прерывающийся колебаниями звук листьев: м в слове «шум» – есть задержка и разрыв звука». А может быть, это слово, подобно хлебниковскому «бобэоби», возникает из дальней переклички с зырянским: джои, зато, черы, шуян?

Обоих поэтов сближает светлый пантеистический взгляд на природу, где уитменовские листики травы не меньше поденщины звезд: только хлебниковским творениям присуща звонкая экспрессионистичность и рациональность, а вселенная Гуро лучиста, нежна и почти трансцендентна, как греческий можжевельник на лесной вечере. Творчество обоих не укладывается в прокрустово ложе футуризма: как истинные творцы, они строят свои прекрасные корабли выше фраппирующих «пароходов современности». Эти корабли гениально просты и искусны, как варяжские шнеккеры, поскольку оба корабела в своих помыслах божественно чисты, словно Адам и Ева до грехопадения.

Елена Гуро скончается от лейкемии на тридцать седьмом году жизни. Ее смерть Хлебников воспримет как свою собственную. Неожиданно он нарисует портрет умирающей художницы: у нее «белое как мел лицо, чуть сумасшедшие черные, как березовый уголь, глаза, торопливо зачесанные золотистые волосы». Этот образ лишен жизнерадостности «Бобэоби»: кажется, сама барышня Смерть водит огорченным пером.

На посмертной выставке картин и рисунков Елены Гуро, открывшейся в конце 1913 года, поэт увидит на полотнах дивную серебряную сагу солнца, сосен и камней безвременно ушедшего мира. Ему представится, что он уже чует за спиной дыхание смерти:

На полотне из камней
Я черную хвою увидел.
Мне казалось, руки ее нет костяней,
Стучится в мой жизненный выдел.
Так рано?

Среди литературоведов распространено мнение, что эти стихи, написанные в конце 1913 года, посвящены Анне Ахматовой. Очевидно, они ошибаются: Хлебников никогда не был духовно близок с поэтессой, исповедующей акмеизм, да и живописью она не занималась. К тому же речь здесь идет о смерти, внезапно пришедшей под вечер «наполнить созвездьем гостиную». Разве «гостиная» является непременным атрибутом только одной блистательной поэтессы? И разве молодая Анна Ахматова, начинающая тогда свое многолетнее восхождение на вершину мировой славы, выглядит жутким «костяком», символизирующим смерть?