I

«Язык есть дом бытия», – говорит Хайдеггер, и в этом доме для нас нет, пожалуй, иного сказа, вызывающего явные разноречия, нежели рассказ о призвании варягов. Изначальное событие русской истории настолько сопрягается с нашей речью, что и сама история получает прозвание «русской». Между при-званием и про-званием почти отсутствует временной зазор, а точнее одно внахлест накладывается на другое так, что образуются невероятные, казалось бы, словосочетания – «русский язык» и «славянская грамота». Летописец разрешает возникшее противоречие как истинный византиец: «А славянский язык и русский един, от варягов ведь прозвались русью, а прежде были славянами».

Видимо, самоосмысление земли тогда еще таково, что не позволяет утвердиться самоопределению, но требует прихода и взгляда со стороны. Это радость наша, что взгляд на юную славянскую землю падает не откуда-то сбоку, а с горней вышины, из православной Византии, потому и «Повесть временных лет» начинается с записи: «В год 6360, индикта 15, когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом».

Впоследствии поэт и философ Дмитрий Веневитинов с горечью обмолвится: «Россия все получила извне; оттуда это чувство подражательности». Так оно и есть: Россия, как и Англия, Франция, Болгария и прочие, получает извне и религию, и государственность – греки одаряют ее красотой православного свето-созерцания, а варяги устанавливают необходимый для ее миро-деятельности «наряд». Но вряд ли следует толковать византийское и древнескандинавское влияние как «подражательность», поскольку духовное возделывание не обедняет, но обогащает землю. И нас, конечно же, интересует, кто первый взрыхляет нашу неухоженную почву, кто первый бросает туда культурное семя, – нас интересует первотворец.

Устав от кровавой усобицы, северные племена чудь, словене, кривичи и весь в 862 году от Рождества Христова призывают из-за моря варягов. Они призывают скандинавского конунга Рюрика и всю русь на землю свою не просто «княжить и володеть», а, прежде всего, творить правду. В их глазах прежняя автохтонная власть, совершив неправедные деяния, лишается этого священного права. Творение правды есть утверждение истины во образе, истины во благе. Между истиной и правдой существует разница, как между судом и судьбой. Истина – категория умозрительная, правда – категория духовная: истина отыскивается – правда ниспосылается, истина устанавливается – правда сотворяется, истина выясняется – правда торжествует, истина прописная – правда чистая, святая. Истина от земли – правда с небес (Псалтырь: 84-12). Подлинное непотаенное является в этот мир через потаенное, потому и последнюю народную надежду на правду уже олицетворяют не свои, неправедные, а другие, призванные из неизвестности – оттуда, где на закате земная линия сливается с небесной.

Там, за морем, творцами издавна называют и тех, кто слагает песнь, и тех, кто вершит суд. Власть понимается как слово и слово понимается как власть, поскольку и то, и другое имеет божественное происхождение. Власть, как и слово, представляется таинственной, волшебной, мерцающей в некоем ореоле, где образ идеального властителя есть образ человека творческого, человека художественного, человека магического, обладающего необычайными свойствами:

слово бога это Я
пламя песни это Я
возглавляю войско Я
бог главы горящей Я

 (Перевод В.Тихомирова).

Легендарный друид Амергин (VII век от Р.Х.) определяет здесь власть как единый и неделимый круг священных обязанностей пророка, поэта, полководца и жреца. Такая удивительная слиянность возможна только при полном тождестве творческого «я» и окружающего мира, когда этому творческому «я», по словам Гегеля, «как бы открыта природа вещей»: он обладает ясновидением, он обладает мудростью, он обладает искусством, но обладает этим в целом, обладает этим магически, ибо «единение, связь живого человека с живой природой и есть магия» (Павел Флоренский). Понятно, что подобное бого-подобное обладание присуще избранному сознанию: каждое обыденное лишь свидетельствует и верует.

К этому изначальному тождеству издавна устремляется научная мысль, которая сегодня, противостоя мифу, напрочь забывает о своем происхождении от него самого: не случайно русское слово «мысль» всецело соответствует греческому «миф». Еще в древней Элладе бытует расхожее суждение, что боги – это обожествленные герои (Эвгемер). А современная веберовская дефиниция пророка как обладателя личной харизмы (дара Божьего) есть только подтверждение гимна Амергина, а значит и упомянутого тождества.

Из этого тождества рождается возможность творческого сообщества или, выражаясь языком Льва Гумилева, пассионарного товарищества, к которому принадлежит, скажем, не только община ранних христиан или школа импрессионистов, но и интересующая нас варяжская дружина. Личная харизма ее предводителя предполагает магическую связь как с живой природой, так и с живым божеством: для варягов таковым является верховный ас Один – покровитель земной и небесной дружины, знаток священных рун, учитель скальдической поэзии, колдун слова.

Никакого раздвоения на реальное и ирреальное, на мысль и миф не ведает древнее сознание, для коего Один – образец идеального властителя, ибо он действительно и пророк, и поэт, и полководец, и жрец. Поклоняясь и подражая Одину, варяг учится в совершенстве владеть мечом, вырезать руны, творить стихи и законы. Знаменитый скальд Харальд Хардрада говорит чистую правду, когда сватается к дочери Ярослава Мудрого, посвящая ей свои блистательные «Висы радости»:

А делаю я мастерски восемь дел:
Искусно владею огнем треска стрел,
По звездам я выжлока моря вожу,
Скачу на коне и лыжнею скольжу.
Но главное, чем я могу покорить, –
На славу волшебную брагу сварить.

 (Перевод автора).

Волшебная брага поэзии, наряду с личным мужеством и воинской доблестью, помогает отважному Харальду завоевать и сердце русской княжны, и норвежский престол. Поистине слово сказанное сбывается, слово запечатленное осуществляется. Этот сакральный дар Одина обладает невероятной чудодейственной силой: он может остановить летящую стрелу и затупить меч, разорвать оковы и скрепить наложенные узы, заговорить кровь и наслать болезнь. Но главное состоит в том, что слово есть слава: добрая песнь о добрых делах доносится до вышнего слуха, как и наоборот. А что может быть хуже, чем лишение вечного пира в небесной Валгалле, где царствует Один? Оттого в каждой варяжской дружине, отправляющейся в дальний поход, всегда находится тот, кто владеет священным словом, кто ведает будущее, кто отмечен божественным знаком.

Среди варягов, явившихся из-за моря с Рюриком на приладожскую землю, только один человек соответствует этим необычайным требованиям. «Повесть временных лет» называет его родичем Рюрика, Иоакимовская летопись именует «князем урманским» (норманнским), а «Хронограф XVII века» – племянником знатного варяга. Тем не менее, этому человеку будет суждено создать древнее русское государство. Этому человеку будет суждено отворить путь в Византию – к мировой греко-православной культуре. Этому человеку будет суждено стать первым русским поэтом. Речь идет о Вещем Олеге.