2

По главной аллее Летнего сада, где обитают утренняя заря, истина и курфюрстина бранденбургская, двигалась романтическая процессия с разнообразными цветами. Ее возглавляла молодая парочка, причем девица была облачена в прозрачные кружева, которые то и дело обвевали синий костюм юноши, отделанный золотистыми пуговицами с двуглавым российским гербом. Приглядевшись, Воробьев узнал вчерашних молодоженов, особенно запомнившихся по необыкновенным патриотическим пуговицам жениха. Дойдя до дворцовой площадки, парочка свернула направо и вскоре приблизилась к философскому уголку.

– Здесь, Наташа, находится приют метафизической мысли, убежище античных основоположников, – заблистал юноша своими познаниями, галантно сопровождая молодую жену вдоль тенистого круга. – Вот это – скульптура Аристотеля, академика солнечного синтеза, а это – бюст Диогена, древнегреческого бомжа, жуткого мизантропа.

– Что же их тут собрали всех вместе, академиков и бомжей? – прикинулась простоватой Наташа, как будто впервые очутилась в Летнем саду.

– Демократия, – вздохнул юноша глубокомысленно. – Для вечности характерны святые демократические принципы. Там, на небесах, все равны.

– А это что за идиот в очках? – девица бесцеремонно остановилась напротив статуи, горделиво возвышающейся рядом с Диогеном. – Вроде как древние греки очков не носили.

– Не знаю, – растерялся юноша. – Видимо, какой-то новый экземпляр. Сейчас прочтем. Тут, Наташа, написано, что это – действительный государственный советник третьего класса Воробьев А.В.

– Что он здесь делает, в этой античной богадельне?

– Я же говорил – демократия, – вздохнул юноша вторично и глубокомысленно. – Все равны, как на подбор, с ними дядька Черномор.

– А, ну понятно, – отозвалась Наташа на поэтическую цитату. – Только Воробьев с Черномором вроде как из другой оперы.

– Почему из другой? Это, можно сказать, символическая авторитарная тень любой управляемой демократии.

Парочка покинула философский уголок, направившись к мраморному тезису козлоногого сатира, который сладострастно обнимал роскошный женский антитезис, совокупно образуя солнечный синтез Аристотеля.

«Стойте! – силился крикнуть вдогонку Воробьев. – Стойте! Это давеча скульптор напутал, очки на нос, дурак, прицепил, а я просил его сделать без очков, как это было у древних греков и римлян, тоже древних».

Однако бронзовые уста его не размыкались, а правая рука, покрытая металлическою тогой, казалась закованной намертво. Эта абсолютно нерушимая неподвижность угнетала свободолюбивый дух Воробьева, который привык награждать своих обидчиков серьезной юридической оплеухой...

Он проснулся в поту бессильной ярости. Минувшая греза Летнего сада представилась ему неминуемой, неотвратимой, неизбежной ужасной явью. Первая мысль, которая посетила его ум, была очевидной, как наставший понедельник: необходимо срочно подготовить правительственное распоряжение, запрещающее новобрачным посещать Летний сад, поскольку, таким образом, не только нарушается покой в местах отдыха, но и замусоривается территория пожухлыми цветами, вызывая дополнительные уборочные усилия персонала.

За стеной послышалось легкое старушечье шарканье и легкое стеклянное звяканье посуды. «Ну вот, домашний персонал проснулся, – с неудовольствием крякнул Воробьев. – Не спится ему на пенсионном обеспечении». В темноте он нашарил махровый халат, отыскал очки, оказавшиеся почему-то под кроватью, и, выйдя в освещенный коридор, появился в настенном овальном зеркале, установленном в самом центре квартиры и потому отражавшем все ходы и выходы бытия.

Старинная квартира, занимаемая действительным государственным советником, представляла собою раскрывшийся трилистник – в одной комнате ютилась его мать, семидесятилетняя старуха, отягощенная дремучими причудами, в другой комнате находилась его спальня, хаотически усеянная электронными пультами, растрепанными книжками и прочими скукоженными вещицами, источающими пряный аромат повседневности. В третьей же комнате располагалось научное святилище, сиротливо обставленное мемориальным шкафом, ампирным диваном, ломберным столом потертой страсти, а также двумя резными креслами, продавленными в нежность. Сюда Воробьев заходил лишь по великим праздникам, пытаясь вспомнить о своей лучезарной юношеской мечте. Бывало, откроет скрипучую дверь и, слегка взмечтнув, снова затворит ее с запоздалым огорченным выдохом: «Эхма!»

Но самой большой достопримечательностью квартиры являлась прихожая – обширное пространство между внешними и внутренними дверями. В отличие от остальной площади, благоустроенной для приятного пребывания на свете, она была так обшарпана и загажена, что иной гость, впервые переступивший порог, поневоле полагал, что перепутал адрес. На вешалке болтались тряпичные фигуры дождя, похожие на истасканные пальто, в углу валялись полиэтиленовые пакеты, заполненные затхлыми отходами существования. Прихожую не убирали года три, а уж не подновляли, пожалуй, целых три столетия – с тех пор, как здесь обретался обер-гофмаршал Леволд.

– Осторожно, – предупреждал вошедшего гостя Воробьев, – мистический дух обер-гофмаршала не спугните.

– Тут не мистическим духом, а прошлогодними розами-мимозами веет, – учтиво отвечал гость.

– Да, подванивает, – соглашался хозяин. – Между прочим, прихожую я преднамеренно не ремонтирую, а использую, как кладовую. С одной стороны, сохраняю памятник культуры, а с другой – отпугиваю воров. Согласитесь, будь воришкой, вы вряд ли полезли бы в квартиру, от которой за версту разит. Зато в комнатах у меня – неприкосновенное благоухание.

– Разве я похож на воришку? – гость открывал изумленный рот и внезапно обнаруживал себя в овальном зеркале. – Я, скорее, похож на обалдевшего обер-гофмаршала.

Овальное зеркало одним махом поглощало пространство, время и различные предметы, попадающие в круг его зрения. Однажды оно, не поперхнувшись, употребило внутрь два десятилетия супружеской жизни вместе с печальной шубкой жены, отороченной серым кроличьим мехом. Следом в разверзнутой бездне зазеркалья исчезли железные погремушки сына, заклепанного под крутого рокера, а также заплаканный взгляд дочери, который растворился в неизвестности. А буквально на днях, пируя с каким-то полуголым субъектом, оно беспардонно выпило весь годовой запас отличного шотландского виски. Впрочем, Воробьев не был до конца уверен, что этим субъектом не являлся он сам.

А в понедельник, то бишь сегодня, это зеркальное чудовище незаметным образом стащило туалетные принадлежности, в частности ароматный бумажный рулончик. Пропажа обнаружилась слишком поздно, когда Воробьев уже приступил к привычным утренним занятиям. На счастье, он вспомнил о неприхотливых воробьях Медного всадника, которые обходились без всяких принадлежностей. Смирясь, он тут же поднялся из неудобного положения, воспользовавшись крылатым библейским изречением.

«Будем как птицы!» – повторил изречение Воробьев, молодецки садясь в служебную бричку типа «Volvo», отделанную великолепной кожаной обивкой, бортовым компьютером и прочими электронными наворотами, но главное – снабженную легкоструйным подогревом переднего сидения. Придремавший слегка водитель очнулся и, воодушевленный крылатым призывом, нажал на педаль жизнерадостного движения.