Евгений ЛУКИН

ИЗБРАННОЕ

РЫЦАРСКИЕ ПЕСНИ
БЁРРИСА ФОН МЮНХГАУЗЕНА

РИМСКИЙ ВОЗНИЦА

Везерские горы под снегом,

Под снегом родная земля…

Скрипя деревянным ковчегом,

Возница встречает меня.

Дворцы удивительных зодчих

Встают из холодной реки.

Смежаю печальные очи,

Сжимаю руками виски.

И вижу сквозь белую вьюгу

Мой буковый лес наяву,

Где бродит олень по яругу,

Все ищет под снегом траву.

И дети мужают в деревне,

Где вьюга гуляет одна,

И женщины с благостью древней

Прядут зимний лен у окна.

И слышится римскому краю

Дыханье еловых ветвей…

Мой меч посвящен государю,

А сердце – Отчизне моей.

СТАРЫЙ РЫЦАРЬ

«Угасает мой род. Я – последний в роду.

Золотая листва опадает в саду,

И дыханье зимы уже слышится мне.

Я – последний в роду и последний в стране.

Помню, пылкая страсть уносила меня:

Я держался за гриву лихого коня.

Но другая, увы, наступила пора,

И теперь меня держит за гриву хандра.

На последнюю встречу в мой каменный дом,

Возведенный над древним Везерским холмом,

Собралась вся моя записная родня –

Проводить в одинокую вечность меня.

Я был рад раздарить напоследок добро:

Кому – тучные нивы, кому – серебро,

И мужам благородным напомнить наказ:

Вековые законы священны для нас!

И копье мне вручили мужи, а затем

Нахлобучили сверху заржавленный шлем,

Повели попрощаться к воротам стальным:

Как бродяга, я встал перед домом родным.

И стоял я на пыльной дороге один,

Сам себе человек, сам себе господин,

И, как гостя, меня пригласили в мой дом,

И наполнили кубок кипящим вином.

Я сказал: пью за доблесть в смертельном бою,

За святые могилы в родимом краю

И за ветхое древо с последним листом,

Что теперь опадает в саду золотом».

……………………………………………..

Старый рыцарь умолк, и с глухою тоской

Посмотрел на туманный рассвет над рекой,

И навеки смежил перед миром глаза,

И сорвавшийся лист отлетел в небеса.

И тотчас над притихшим Везерским холмом

Разразился прощальный серебряный гром:

Застонали, заплакали колокола,

Развевая печаль от села до села.

А когда растворился туман на заре,

Раздались песнопения в монастыре,

И возвысилась к небу вся святость земли,

Ибо прочные камни в основу легли.

На дворе спозаранку седлали коней,

Расставались мужи до рождественских дней

И скакали домой по туманной меже…

Только наш старый рыцарь был дома уже.

САГА О КОЖАНЫХ ШТАНАХ

Этот царский олень жил бы тысячу лет,

Но его подстрелил на охоте мой дед.

Его кожа была и толста, и крепка –

Можно сшить превосходную вещь на века.

Долго дед над оленьею шкурой мудрил,

Наконец он штаны из нее смастерил,

Потому что идут за годами года,

А штаны остаются штанами всегда.

Это дивные были штаны, и мой дед

Их носил, не снимая, почти тридцать лет,

А когда по наследству отцу перешли,

То стоять без труда уже сами могли.

Задубев на морозе, они вечерком

Перед жарким камином стояли колом.

От колючих метелиц, от хлестких дождей

Становились штаны лишь прочней и прочней.

Вот родителю стукнуло за шестьдесят.

Он решил починить свой любимый наряд.

Оказалось, что кожа все так же крепка,

Только пуговицы поистерлись слегка,

Как зубцы шестеренок в старинных часах.

И отец гарнитур поменял на штанах.

Не вернуться веселым денькам никогда:

Очертела отцу верховая езда,

Да и правду сказать, сумасшедший галоп

Разутешит едва ли почтенных особ.

Над подарком недолго раздумывал я:

Очутились штаны на заду у меня.

Был приказ воевать в кавалерии мне,

И штаны в тот же час подскочили в цене.

Во спасенье не раз на баталиях им

Приходилось сливаться с моим вороным,

А потом на просушке они вечерком

Перед жарким камином стояли колом.

В тех местах, где я рос и мужал на глазах,

Сохранился от деда рассказ о штанах,

Что когда-то весенней цветущей порой

Отливали они изумрудной волной.

Но позднее отец подмечал между строк

Сероватый оттенок, мышиный намек.

А сегодня штаны эти выглядят так,

Как чуть-чуть побуревший турецкий табак.

Что ж, меняя хозяев, штаны каждый раз

Обретали внезапно и новый окрас.

И, как знать, не придется ли им покраснеть,

Если кто-нибудь вновь пожелает надеть,

Потому что идут за годами года,

А штаны остаются штанами всегда.

Сквозь далекую дымку все чудится мне:

Старший сын поутру скачет в них на коне.

Пусть он носит штаны круглый год напролет,

Ни в дожди, ни в метелицу не бережет.

Их дубленая кожа, как прежде, крепка,

Только пуговицы поистерлись слегка.

По примеру отца пусть мой сын дорогой

Гарнитур поменяет на них роговой.

Если будут штаны так и дальше служить,

Если будет штаны честолюбец носить,

Если будут штаны так же ездить верхом,

Если будут стоять так же сами колом, –

Мальчик мой, пусть идут за годами года,

Но не сносятся эти штаны никогда.

КИНЖАЛ

«Лежать на старинном диване

И брать безрассудно взаймы

Издревле привыкли дворяне –

Иные, но только не мы!

Рассвет начинается мерно,

Клубится над Рейном туман.

Знамена несут из Гельдерна,

Стучит вербовщик в барабан.

Но что я возьму для похода

Из милых отцовских пенат?

С мечом знаменитого рода

Мой старший сражается брат.

Судьба так щедра на расплату,

И вместе с последним добром

Второму оставила брату

Родительский перстень с гербом.

Никто обо мне не заплачет,

Обычай дворянства такой:

Я младший из братьев, и значит

Я должен стать верным слугой.

Я медленно шел через залу,

Мой шаг триумфально звучал.

И к верности, как к пьедесталу,

Я нес наш фамильный кинжал.

Его рукоятка светилась,

Клинок растекался огнем,

И надпись “Последняя милость”,

Как солнце, сияла на нем.

Куда-то – к рассвету, наверно –

Помчался мой конь напролом.

Я графу служу из Гельдерна –

Плати, вербовщик, серебром!

Турниры, охоты, потехи,

Война за земной передел.

Мои не ржавели доспехи,

И меч никогда не ржавел.

А пир продолжался без края,

И с песнею мчался обоз,

И пенилась кровь голубая,

И с кровью мешалась из лоз.

Когда же мой граф отправлялся

На небо в заоблачный плен,

То сыну служить я поклялся

Без страха, упреков, измен.

Но длилась недолго разлука,

И сын за отцом поспешил.

Так стал я наставником внука

И преданно внуку служил.

Его научил я, как надо

Владеть и мечом, и щитом.

При нем был булат, было злато,

И женщины были при нем.

Он землю, как рыцарь, покинул

И доблестный меч до небес,

Как будто распятие, вскинул,

Целуя холодный эфес.

Псалтырь я прочел над могилой,

О милости Бога моля.

Отныне сие говорило:

Голубчик, гуляй от рубля!

Куда-то – к закату, наверно –

Побрел мой коняга... Увы,

Я графам служил из Гельдерна,

Теперь эти графы мертвы.

И в каждой усадьбе богатой

Я слышал надменный ответ:

Ты был слишком верным когда-то,

А стал слишком старым, ландскнехт!

Никто обо мне не заплачет,

Обычай дворянства такой:

Я младший из братьев, и значит

Я должен погибнуть слугой.

Людей милосердие бесит.

Жестокость – печальная быль.

Никто поводок не повесит

На старый засохший горбыль.

Кому состраданье под силу,

Когда оборванец с клюкой

Под окнами роет могилу

Себе же своею рукой!»

………………………………

И кровь по кинжалу струилась,

Стекая на землю ручьем,

И надпись «Последняя милость»,

Как солнце, погасла на нем.

ПАЖ

Я паж, и за шлейфом хожу день-деньской,

Служу королеве бургундской.

Сегодня она говорила со мной

На мраморной лестнице узкой:

«Поведай, так трепетно ты почему

Касаешься шлейфа губами?

Мне кажется, паж, ты целуешь кайму,

Усыпанную жемчугами!»

Я пал перед ней на колени, моля:

«Прошу не наказывать строго!»

В ответ госпожа усмехнулась моя,

Поправила локон немного:

«Ты видишь, как сокол перчатку когтит?

Как топчется лошадь на месте?

Одно наказанье тебе предстоит:

Со мной поохотиться вместе».

И мы понеслись – так, что ветер отстал

И знатная свита отстала.

Мой конь вороной подо мною плясал

И шпага на ленте плясала.

Где высится дуб, опаленный огнем,

И ельник разлапистый слева,

Оставшись вдвоем на лугу голубом,

Призналась моя королева:

«Сегодня мне руку свою предложил

Кастильский властитель надменный.

От замков ключи он к ногам положил,

А рядом свой герб драгоценный.

Горит на гербе серебро и топаз,

Сияют ключи среди ночи…

Твой смех серебристее в тысячу раз,

Лучистее юные очи».

Я паж, и за шлейфом хожу день-деньской,

Служу королеве по чести.

Ловлю на лету поцелуй неземной,

Когда мы охотимся вместе.

А если, возможно, хотите узнать,

Что было потом на свиданьях,

То я ничего не смогу вам сказать,

Затем что молчу при лобзаньях.

ЗАМОК В ЛУГАХ

За темной рекою, за лесом

Стоит непогода стеной,

И ливень, стуча по навесам,

Идет над пасхальной страной.

Кружится по ветру солома

И стелется к замку в лугах.

Ах, лучше, наверное, дома

В ненастье сидеть при свечах.

Любовь не удержишь стенами –

Несется, крылами звеня,

К той башне, укрытой дождями,

Где ждет королева меня.

ГОНЦЫ

Герцогиня фон Саган

И прекрасна, и мила.

Герцогиня фон Саган

Как могла войну вела.

Вот она без лишних слов

Торгаша послала в путь,

Чтоб нашел ее любовь

И задобрил чем-нибудь.

Был посланник из плутов

И принес худую весть:

«Рыцарь, – говорит, – готов

Без причины в драку лезть.

Прихватил я для него

Золото и серебро,

Но не взял он ничего,

Не польстился на добро.

Я богатство посулил,

Перед ним мошной звеня,

Но в ответ он угостил

Оплеухою меня».

Герцогиня фон Саган

Прохиндея прогнала...

Обволок глаза туман,

Душу грусть обволокла.

Через день другой гонец –

Горделивый капеллан –

Постучался во дворец

Герцогини фон Саган.

Осенив крестом чертог,

Он через порог шагнул

И с нечищеных сапог

Пыль дорожную стряхнул:

«Я герою предложил

Стать вождем и вскинуть меч,

Но бесплоден был мой пыл,

И была напрасной речь.

А ведь были времена,

И на весь подлунный мир

Славил наши имена

Каждый рыцарский турнир».

Тут ввалился шут и хват

И давай гонцов честить:

«Эти служки не хотят

Даме службу сослужить.

Нет ни толку от креста,

От мошны ни толку нет.

Так пошли ты в путь шута –

Он исполнит твой завет».

Герцогиня приняла

Предложенье наглеца,

И венец ему свила,

Воздыхая у крыльца.

Шут, найдя заветный дом,

До икоты хохотал,

Потому что под крыльцом

Рыцарь тоже воздыхал:

«Рыцарь! Царственный орел!

Храбрый лев земель и стран!

Я к тебе с венцом пришел

От красавицы Саган.

Сей венец девица шлет

Как привет, как талисман,

И тебя награда ждет,

Благородный капитан.

Ах, я знаю кое-что,

Но почто я знаю, что

Лучше и не знать ничто,

Чем болтать про кое-что».

Рыцарь был, как древний бор,

Кряжист, темен и коряв,

Так и вперился в простор,

Вдаль очами засверкав.

«Сбор!» – воскликнул капитан,

И пустилась канитель:

Разошелся барабан,

Разутешилась свирель.

Ржали кони у ворот,

Мчались всадники в поход,

И кричал кругом народ:

«Парм Оаймб, вперед, вперед!»

Рыцарь, грезою влеком,

За собою вел отряд,

И гремело сердце в нем,

Будто утренний набат.

А за ними вдалеке

Плелся шут, едва живой,

В каждом встречном кабаке

Выпивая штоф хмельной.

Наконец, явился он

К герцогине во дворец:

Там уже струился звон

Свадебных колоколец.

НА ТОЙ СТОРОНЕ –

ПОЛЕВЫЕ ПАЛАТКИ

На той стороне – полевые палатки,

Кровавое небо – на той стороне.

И вверх одинокая песня струилась,

И слышал ее верховой на коне.

И дым поднимался над воинским станом,

Вокруг маркитантка порхала: «Изволь!»

И тихо спросил верховой у красотки:

«Ты знаешь, куда удалился король?»

Король удалился на сторону эту

И стала сырая земля как судьба.

Никто не излечит несчастное сердце,

Ничто не остудит горячего лба.

Еще и нежны, и душисты ланиты,

Уста боевые приказы твердят,

И лишь неподвижные юные очи

Уже на ту сторону зорко глядят.

На той стороне – полевые палатки,

Кровавое небо – на той стороне…

И хохот катился над воинским станом,

И слышал его верховой на коне.

ВЕЧНЫЙ МИР

«Кузнец, а вот твоя кольчуга,

Что выковал ты для войны,

А вот твой меч острее плуга –

Они мне больше не нужны!

Ступай на сеновал с женою,

Благоухающей, как мирт.

Зачем грозить врагу войною,

Когда объявлен вечный мир?

О, вечный мир! Какой ехидна

Тебя придумал сгоряча?

Он никогда не слышал, видно,

Возвышенную песнь меча.

О, вечный мир! Ты для бандита,

Для подлеца благая весть.

Когда святая брань забыта –

Забыта рыцарская честь.

И точит перья лжец бумажный,

Строчит напраслину клеврет…

Когда бы мог Баярд отважный

Давать правителям совет,

Все похвалы бы замолчали

Про вечный мир и тишину,

А барабаны б застучали,

Пророча вечную войну».

ПЕСНЯ ЛАНДСКНЕХТА

Танцует лигурийский конь под барабанный бой,

Когда по пыльной мостовой мы тащимся с тобой –

Один в рубцах, в бинтах другой – идем из боя в бой.

Никак нельзя, братишка мой,

Скакать на взмыленном коне под барабанный бой.

Едва ли для тебя секрет, что мы обречены,

Поскольку бродим тридцать лет дорогами войны.

В пути состарится ландскнехт, и вот уже близки

Его последние деньки:

Никак нельзя бродить весь век дорогами войны.

Отбарабанил барабан в неведомом краю.

Моя ничтожная судьба похожа на твою:

Она от крови солона, что пролита в бою.

Братишка, руку дай свою:

Чтоб мирно спали на земле, я под землею сплю.

ЛАНДСКНЕХТЫ В РАЮ

На небе во дворце старинном

Сидят они перед камином,

Ландскнехты отгремевших битв.

Далёко от седых пророков

Сидят они, не зная сроков,

Талдыча тысячи молитв.

В подсумке флягу жестяную

Порой пошарят, но впустую:

Нет выпивки в святой глуши.

Лишь ангел, заглянувший кстати,

Подаст стаканчик благодати –

Отраду праведной души.

А кто захочет побраниться:

«Черт побери муштру и смерть!»,

Уста не смогут оскверниться,

Но смогут аллилуйю спеть.

Тут даже раненый рейтар

Улыбку выдавит сквозь жар,

Тряхнет ошметком бороды

И сплюнет в сторону звезды.

В раю блаженство – это так,

Но как немного здесь вояк!

Ведь остальные капитаны,

Полковники и капелланы

Сидят внизу, горят в аду,

Плюются на сковороду.

Вот слышат братья по оружью,

Как прорывается наружу

Откуда-то призывный шум:

Турум-тум-тум, турум-тум-тум.

Тогда по облакам чудесным

Они спешат к вратам небесным

И обращают слух к земле.

Там барабаны бьют под стягом,

Идут друзья железным шагом,

И трубачи трубят во мгле.

Скрипят телеги, латы блещут,

Знамена на ветру трепещут,

Горят деревни, вьется дым,

К вратам вздымаясь неземным.

Вдыхая горький дым и плача,

Они глядят на жаркий бой:

Кому достанется удача

И кто останется живой?

Придет апостол, и солдат

Прогонит от небесных врат.

И снова во дворце старинном

Сидят они перед камином,

Молчат, раздражены и грубы,

Лишь прорывается сквозь зубы

Глухой мотив, призывный шум:

Турум-тум-тум, турум-тум-тум.

БАРАБАН ЖИЖКИ

В далекой Богемии – там, там –

Стучат барабаны: татам, татам.

Стучат неспроста, стучат в ворота

Гуситы – крестьянская сволота.

Стучат сердца, тревожно стучат,

Кричат уста, истошно кричат:

«За Господа Иисуса Христа!»

Гремят барабаны, гремят семь лет:

Ни сна, ни покоя в Богемии нет.

Все руки в округе, что сеют и жнут,

Дробь барабана как знамя несут.

Что толку овес допоздна собирать,

Когда можно лучшую долю избрать:

Пора с крестоносцев шкуру сдирать!

Есть колос в полях – патронташ боевой,

А меч – это серп для страды полевой,

И колокол жатвы гремит в вышине:

Сегодня железный порядок в цене!

………………………………………

Говорит Жижка:

«Великий герой – жестокий герой,

Тень Бога на нашей земле дорогой.

Его роковой ореол для страны

Куда величавей звезды сатаны –

О том молва непрестанно твердит.

Он бьется за Бога, за Слово стоит

В самую кровавую круговерть.

Но есть у победы сестра – это смерть.

Он шлет на ужасную гибель солдат,

Не зная ни жалости, ни утрат».

Сиял ореол над седой головой,

Когда наступил его час роковой,

И сердце его трепетало слегка,

Как полог палатки от ветерка.

Когда зазвучал походный рожок,

Он молвил друзьям: «Приближается срок!

Как только возьмет мою душу Господь,

Моя зарокочет ослепшая плоть –

Прошу мою кожу в дубильне распнуть,

Потом на пустой барабан натянуть,

И палочки будут на ней танцевать,

И будут в последний поход призывать

Мою лихую гуситскую рать:

– Пора с крестоносцев шкуру сдирать!

И колокол вновь загремит в вышине:

– Сегодня железный порядок в цене!

И голос раздастся, исполненный гроз:

– Сегодня желает сражаться Христос!»

И каждый рассвет, и каждый закат

Фрисландские ветры разносят набат

По склонам крутым, по зеленым полям,

Далёко, далёко по синим морям.

……………………………………

Они развели костерок небольшой

Под небом чужим, на границе чужой,

Легли у огня на краю тишины –

Печальны, разгромлены, смятены.

Они потеряли знамя в бою,

В бою потеряли славу свою,

Свой путь потеряли в зыбких песках,

И лишь барабан остался в руках.

Поет под скинутым шлемом песок.

Взметнувшись, искра замирает у ног.

Смеркается. Дождь обложной моросит.

Рассказывает бывалый гусит:

«А наш барабан – не пустозвон,

Он исповедует высший закон:

Он даже мертвый поднимется в бой

И всех солдат поведет за собой.

Шестнадцать лет я шагаю за ним –

Неужто не верите басням моим?

Тревога ему протрубила поход,

И нет у солдата прочих забот.

Ему ни любовь, ни чертог не нужны.

Он может шагать лишь дорогой войны.

Поэтому он и в могиле не спит,

Что слышит, как праведный бой кипит,

А там, наверху, позабыли о нем...

Он хочет с нами лежать под огнем

И дождь над палаткою слышать во сне,

И крик часового в ночной тишине,

И конницы звон на мосту разводном…»

Они потеснее сбились в кружок.

Они позабылись тревожным сном.

Холодный ночной ветерок

Барабан засыпает песком.

…………………………………………

Мечты согревают и ночью, и днем.

НАБЕГ

Темное небо, ветер шальной,

Дикая пустошь, ливень стеной,

Зарево, словно деревня горит,

Сумрачный отблеск в болоте дрожит.

И вдруг из-под неба клокочущий вой,

Как будто внезапный порыв штормовой.

Колеблется твердь и трепещет, когда

Все ближе и ближе несется орда.

О, гуннов веселые крики во мгле!

Грохочут копыта по зыбкой земле,

И брызжет с налету болотная грязь

К седельной луке, на точеную вязь.

О, буйный набег в озаренных ночах!

Железные бляхи звенят на плечах.

К растрепанным гривам прильнули гонцы,

Сжимает кулак верховые уздцы.

Летят напролом под холодным дождем

Кто ведать не ведает, где его дом,

Кто с детства считает седло на гнедом

Своей колыбелью и смертным одром.

Последний наездник во мраке исчез.

Растоптана, выбита пустошь окрест.

Лишь ветер давай хохотать и свистеть,

Как будто гуляет по заводям плеть.

Темное небо, ветер шальной,

Дикая пустошь, ливень стеной,

Зарево, словно деревня горит,

И мутный отблеск в болоте дрожит.

КОЛОКОЛ

Колокол нынче гремит перед бурею,

Нынче на улице ливень стеной,

Но через эти предвестия хмурые

Слышится издали голос иной.

Вынутый из деревянного ящика,

К небу охотничий рог вострубит,

Будто застонет душа и расплачется:

«Бог да простит тебя, Бог да простит!»

Бог да простит тебя, белое рыцарство!

Крепко бунтует у нас мужичок,

И силой темною, силой корыстною

Будет ославлен твой щит и значок.

Рыцарский замок сияет за облаком,

Но с топорами сюда подойдут.

Старый кузнец поработает молотом –

И вековые врата упадут.

Вознаградят оплеухой хозяина

И между ребер лопатой его.

Доблестный меч все же в ножнах останется –

Рыцарь не станет клеймить никого.

Черное пламя под сводами рыскает,

Рушатся стены, растоптан значок.

Бог да простит тебя, белое рыцарство!

Крепко бунтует у нас мужичок.

БРАТИНА

На пустоши, там, где закат отгорает,

где осень в туманах гнилых умирает,

на пустоши, там, где кончается мир,

стоит этот темный и грязный трактир:

там мертвые в рубищах рваных,

зарытые нынче в кладбищенских ямах,

сидят на скамьях деревянных.

Бросавшая кости собакам увечным,

насквозь прокаленная жаром кузнечным,

у ткацкого выбеленная станка,

мозолистая трудовая рука

пивную грабастает кружку,

и станут глупцы, проходимцы, кликуши

валять дурака всю пирушку.

Как скрипка скрипит, как литавры грохочут,

как хохот рыдает, рыданье хохочет,

телячий восторг напрягает струну,

но вопль, точно рында, разбил тишину:

«Последней утешимся встречей,

а завтра уйдем в одинокую вечность,

и будут иные – далече!

Какая никчемная жизнь нам досталась!

Не стоила жизни и нищая старость!

Проходит последняя ночь на земле,

но мы проведем ее навеселе –

тут не о чем спорить, кретины!

А все же, скажите, кому посвятим мы

последний глоток из братины?

Неужто оставленным детям? Да чтоб их!

Потерян у них человеческий облик:

в могилу открытую горсти земли

они отсчитали как будто рубли.

Наследникам – наши проклятья!

Лишь мы, мертвецы, настоящие братья,

мы будем кутить: наливайте!

Ты друга хотел угостить этой чашей?

Что ж, часто пивал он за здравие наше.

Ах, если б мы слышали только сейчас,

что друг на поминках нашепчет про нас,

ничуть не смущаясь распятья.

Лишь мы, мертвецы, настоящие братья,

мы будем верны: наливайте!

На кладбище ленты с венков погребальных

Любимая срежет для танцев для бальных.

Хотя ее очи слезами полны,

но все же заметят, как ленты нежны.

О, женщины – эти исчадья!

Лишь мы, мертвецы, настоящие братья,

мы будем верны: наливайте!

Последний глоток да отведаем сами!

Отравлено прошлое жуткими снами.

Поскольку и завтра отравлено сном,

наполним утробу хмелящим питьем,

а дальше – хоть черви, хоть черти.

Мы вместе пируем, мы вместе, поверьте,

хотим позабыться до смерти».

Летел в вышине черный ворон к трактиру,

хотел причаститься к последнему пиру,

но в страхе отпрянул от наших ворот:

его устрашил беспорядочный ход

всеобщей печальной судьбины.

«Мы братья!» – звенели на грязном настиле

обломки сердец и братины.

ОДНАЖДЫ СПРОСЯТ ВАШИ ДЕТИ

Однажды спросят ваши дети:

«Отец, где Гете наших дней?»

И вам придется им ответить:

«Он далеко – в краю теней.

За Даугавою, за Доном

Его похоронили мы

Не под высоким небосклоном,

А посреди болотной тьмы.

К чему его мечты и песни?

Мы за собою жгли мосты.

И это было, если честно,

Куда важнее, чем мечты».

Однажды спросят ваши дети:

«Ужели наш Рембрандт убит?»

И вам придется им ответить:

«Он спит под сенью пирамид.

В Египте, над песчаной бездной,

Сражались мы – за брата брат.

И это было, если честно,

Куда важнее, чем Рембрандт.

Он рухнул в бездну, как лавина,

А мог бы осчастливить всех.

Но такова была судьбина,

Где нет надежды на успех»

Однажды спросят ваши дети:

«И наш Бетховен – тоже прах?»

И вам придется им ответить:

«Он сгинул в северных морях.

Волна его качает ложе,

О борт холодный ветер бьет.

Его последний крик – о, Боже! –

Погасит русский самолет.

И шторм из ледяных аккордов

Песнь колыбельную совьет,

Что дальше скандинавских фьордов

Его, Бетховена, полет!»

Когда-нибудь и ваши дети

Состарятся наверняка,

И захотят они отметить

Тех, кто вознесся на века,

Кто осветил, как яркий факел,

Сороковые времена,

Кто возвестил: в грядущем мраке

Другие вспыхнут имена.

Иную песнь, иную оду

Иные сложат господа…

Но Бог величие народу

Не возвращает никогда.