Улаф Булль

(1884-1933)

Метопа

Я тебя бы хотел в драгоценную песнь заключить,
Утвердить в алебастре бессмертного стихотворенья,
От забвенья спасти и на веки веков сохранить,
Златокрылая вестница солнечного вдохновенья!
Напоследок венчанная бледным закатным лучом,
Ты одни небеса, преисполненные озаренья,
Обращаешь к иным небесам, осеняя крылом.
Все стихи, все поэмы моей соловьиной вселенной
Я  отдал бы за счастье последнюю песню пропеть:
Высекая метопу на памяти камня нетленной,
Неземные твои очертания запечатлеть.

Мы бредем по чернеющей кромке морского отлива,
Где звучнее воздушные брызги вечерней волны,
И внимаем с глубоким смирением, как прихотливо
Отступает все дальше заветная грань тишины,
Как звенит в вышине отцветающий звук, уплывая
За багряные рощи, за острые шпили церквей –
И стекает, стихая, на землю волна световая,
Будто с каменных склонов струится лучистый ручей.

Все синее далекие горы, и звезды крупнее.
Торопясь, возвращаются к дому стада облаков.
Сотворяют молитву луга. Чистый воздух бледнеет.
Серебром на меху придорожная рожь пламенеет.
Над кремнистой оградой восходит звезда Гончих псов.
Восхитителен взор твой, и светится таинством новым,
Различая плывущий в загадочном сумраке круг –
Золотистую лунку с текучим сияньем медовым,
И тебе прошепчу я: «О чем ты грустишь, милый друг?».

«Я грущу о том часе, когда этот мир мы покинем:
О полях, где созреет озимая рожь – без меня!
О привычных вещах – о далекой ладейной путине,
О тугих парусах, что поднимутся в мареве синем,
О волнах, что нахлынут на берег грядущего дня.
О прожитых годах, что в загробной сокроются сени,
Обо всех вечерах, что затеплятся в этом саду,
Но навеки уже без моих и твоих откровений, – 
Вот о чем я грущу, и ответа чему не найду.

Эта горькая мысль застилает мне очи туманом,
Я такую предчувствую скорбь, что расплачусь вот-вот.
Все привычные вещи нам кажутся нашим таланом,
Но минует урочное время хмелящим обманом –
И развеется роздымь, минута прозренья придет.
О, любимый, смотри, как черна эта кромка отлива,
Как оскалился берег, когда отступила вода.
Видно, близок тот горестный час, когда мы сиротливо
Уплывем по безмолвию в царство теней навсегда.

Только все же какое блаженство, какая услада,
Что вот эти родные поля – до последней копны,
И вот эти крушины поодаль вечернего сада,
И вершины, отрадные для истомленного взгляда, –
Золотыми мгновеньями нашими орошены!
Во дворе, у заброшенной старой тележки, под днищем,
Расплодилась без меры лихая трава лебеда,
Прислонились к рябине шесты за пустым стоговищем
И во рву золотится песок, как в былые года.

Если б я заклинать замогильную темень умела,
Я тогда превратилась бы в этот нескошенный луг,
Заповедной звездой я бы к этой березе слетела,
Чтобы стать неприступной стеной у земного предела,
Где находится наша священная пристань, мой друг.
Обними же покрепче меня, никуда не пуская,
Потому что объятье – единственное на земле,
Что томит как надежда – простая, живая, святая,
От нее зажигается вечность иная во мне!»

И тогда я, живой человек, из адамовой плоти,
От рождения твердо стоящий на грешной земле,
Вдруг почувствовал в этом томительном круговороте
Некий призрачный взгляд, растворенный в смятенной заботе,
Некий призрачный голос, звучащий в болезненной мгле.
О моя одинокая! Все, чем утешить сумею, –
Это молча лелеять душистые пряди твои
И влюбленно глядеть на тебя, будто Пан – на Психею,
У ржаной полосы, под мерцающим знаком любви.