Уилфред Оуэн

Уилфред Эдвард Солтер Оуэн родился 18 марта 1893 года в семье служащего железнодорожного вокзала в городе Освестри, графство Шропшир. Его мать, глубоко религиозная женщина, стремилась воспитать сына образцовым христианином. Не случайно после окончания школы юноша стал помощником викария Евангелической церкви, полагая посвятить себя пасторскому служению.

Однако, посещая деревенские трущобы, он вплотную столкнулся с нищетой, болезнями, безнадежностью и засомневался в способности англиканской церкви быть искренней и сострадательной. Его окончательный приговор был суров: «Я убил свои ложные верования. Если истина все же существует, я найду ее».

Вот таким, разочарованным и ищущим истину молодым человеком, Уилфред Оуэн встретил Первую мировую войну. Он добровольцем поступил в Лондонский учебный полк, получил звание лейтенанта и в самый канун 1917 года отправился о Францию – на Западный фронт. 30 апреля 1917 года во время атаки на немецкие позиции снаряд разорвался в двух ярдах от него. Оуэн пролежал почти трое суток в полузабытьи на железнодорожной насыпи, а рядом раскинулись останки его товарища, защитившего поэта от осколков. За время такого соседства со смертью многое переоценивается. Позднее Оуэн писал: «Наконец, я постиг истину, что одна из самых главных заповедей Христа: покорность любой ценой! Сноси бесчестие и позор, но никогда не прибегай к оружию. Будь оклеветан, поруган, убит, но не убивай… Христос воистину на ничьей земле».

Своими пацифистскими размышлениями, а также первыми поэтическими опытами Оуэн поделился с другим пациентом Эдинбургского госпиталя – Зигфридом Сассуном. Будучи профессиональным литератором, тот сразу понял, что перед ним – настоящий поэт: «Это была поэзия, которая мне нравилась, и я медленно осознавал, что по техническому совершенству и интеллектуальному подходу он выше». Зигфрид Сассун вдохновил начинающего поэта на новые творческие свершения и познакомил его с известными писателями – Робертом Грейвзом, Гербертом Уэллсом, Арнольдом Беннетом и другими. Перед новичком открывался путь к литературному Олимпу.

Но война никак не хотела отпускать поэта: он был вновь отправлен на Западный фронт. 4 ноября 1918 года лейтенант Уилфред Оуэн, командуя ротой при переправе через канал Самбра-Уаза, попал под смертельный пулеметный огонь. Семья получила похоронку в тот самый день, когда окончилась война, – 11 ноября.

1914

Нагрянула война, и грозная зима
Надвинулась подобно тени исполина,
Свирепый ураган поднялся из Берлина,
И смерчем над Европой закружилась тьма.

Прогресса паруса разодраны во мгле,
И сложены искусства боевые стяги.
Вино любви давно разбавлено во фляге,
И осени зерно сгорает на земле.

Когда-то буйная весна цвела в Элладе,
А в славном Риме лето правило успех,
И урожаем осень одарила всех.
Но вот зима явилась в варварском наряде,
И дань потребовала от грядущих дней:
Для зерен – крови, а для тучности – костей.

Странная встреча

Мне снилось: поле боя я покинул
И в каменное подземелье канул,
Пробитое снарядами в граните.
А там не то в бреду, не то в дремоте
Бойцы лежали на земле вповалку.

Один из них поднялся на колени,
Простер ко мне истерзанные длани
И, скорчив полумертвую ухмылку,
Благословил как будто в никуда…
И тут я понял, что стою в аду.
Его лицо вдруг исказили боли,
Хотя вокруг орудия не били,
Кровь не хлестала, стоны не звучали…
«Нет повода, – сказал я, – для печали».

«Что? – возмутился он. – А безнадежность?
А огрубевшая в окопах нежность?
Какая жизнь была! Какую оду
Слагал я красоте, разлитой всюду!
Ее нет в косах темных, взорах томных,
И эта круговерть мгновений дымных
Ее не огорчит, как и природу.
Но многие бы здесь, в земной юдоли,
Мой смех и плач со мною разделили.
Есть правды недосказанная малость:
Осадок войн – очищенная милость.

Найдутся те, кто любит пир крикливый,
Но не выносит кипяток кровавый,
Кто верует, что с быстротой тигриной
Придет к прогрессу по дороге бранной.
Я смелым был – и таинство сбывалось,
Я мудрым стал – и мастерство явилось.
И я бежал всемирного похода
В твердыню, где отсутствует ограда.
Густую кровь с походной колесницы
Я там смывал водою из колодца,
Где истина сокрыта ключевая.
Я изливал любовь, весь мир врачуя:
Ее не рана в сердце источала –
Душа, душа моя кровоточила.
Мой друг, я враг, тобой вчера убитый.
О, как ты страшен в стычке был минутной,
Меня штыком вколачивая в снег.
Я ж так замерз, что выстрелить не смог.
Уснем же вместе…»

Бoльшая любовь

А красные губы едва ли краснее камней,
Что поцеловали солдаты в последней атаке своей,
А также едва ли посмертной любви горячей
Привязанность к юбкам иных тыловых ловкачей.
Любовь моя! Очарованье твоих угасает очей,
Когда я встречаю глаза, ослепленные пулей моей.

Твои же объятья не так заставляют дрожать,
Как встреча со скальпелем раненых, приговоренных лежать.
Он, верно, способен и мертвых порой воскрешать,
Когда уже Богу как будто на всё наплевать.
Пожалуй, на свете никто не умеет сильней утешать,
Чем кроткая смерть, в изголовье усевшаяся на кровать.

Сегодня иначе твой голос со мной говорил,
Хотя и слегка походил на одно из послушных ветрил,
Что медленно веют в пролетах чердачных стропил.
Едва ли он так же высок, благороден и мил,
Как голос того, кто безмолвствует ныне в потемках могил,
Поскольку сырой глинозем его жалобный рот залепил.

Ты холоден не был, но все же и не был горяч.
Тебя не возвысил смертельным свинцом ни солдат, ни палач.
Ты мертвенной бледностью лика меня не дурачь,
Мне ближе лишь тот, кто навеки безгласен, незряч,
Кто тащит свой крест через пламя невзгод, через град неудач.
Тебе не дано прикоснуться к нему, и поэтому – плачь.

Оправдание моей поэзии

Я тоже видел Бога через грязь,
Что на щеках потрескалась от горестных улыбок.
Война дала беднягам больше куража, чем дикий пляс,
И больше ликованья, чем укачиванье зыбок.

Видать, забавно веселиться там,
Где смерть абсурдна, ну а жизнь абсурднее стократно.
Играла сила в наших жилах – мы рубили по костям,
Чтоб не тошнило от сплошных убийств нещадно.

Я тоже позади оставил страх –
Такой же мертвый, как мой взвод, навек сомкнувший вежды,
И светлый дух направил к рубежам на небесах,
Минуя заграждения, где рушились надежды.

И видел я преображенья власть
Над теми, кто уже устал на поле брани биться, –
Теперь их души озаряла жертвенная страсть
И становились ангельскими мерзостные лица.

Я подружился с этой солдатней –
О нерассказанной любви я разразился песней,
Я понял, что любовь чудесней ленты золотой,
А также нежных губ и шелковистых глаз чудесней,

Любовь как кровь, отверстая штыком,
Любовь как колотая рана в стычке беспокойной,
И прочно перевязана сверкающим бинтом,
И прочно скреплена ремнем винтовки дальнобойной.

И так постиг я красоту войны
В охрипших клятвах волонтеров штурмовых отрядов,
Я музыку услышал караульной тишины,
Увидел этот мир под проливным дождем снарядов.

И если, позабыв свои дела,
Вы с ними не разделите печаль и муки ада,
Когда весь свет – лишь вспышка орудийного жерла,
А небо – лишь просторная дорога для снаряда,

Вы не поймете никогда всерьез
Их горестные взгляды и отчаянные сшибки.
О, как достойны эти люди ваших слез,
Как не достойны вы обычной их улыбки.

Притча о старце и отроке

Поднялся Авраам, собрал в округе хворост,
Развел большой огонь и, наточив железо,
Пошел к убежищу, где обретался с сыном.
И Исаак спросил его: «Я вижу, Отче,
Как ты железо и огонь готовишь к делу,
А где же агнец для такого всесожженья?»
Но молча Авраам связал ремнями сына,
Воздвиг престол и вырыл кровоток глубокий,
И вот уж нож занес, чтоб отрока зарезать,
Как вдруг его окликнул ангел с поднебесья:
«Окстись, окстись! Не возложи на чадо руку!
Раскрой глаза и посмотри перед собою:
Вон в зарослях овен запутался рогами –
Его и принеси ты в жертву, а не сына».

Не внял словам – пролил родную кровь старик…
Ну а затем по всей Европе – вжик, вжик вжик.

Пацан и винтовка

Позволь пацану о винтовке всю правду узнать:
Вот кованый штык, так и алчущий крови лизнуть,
Синюшный от злости, как тать, и взбешенный, как плеть,
В голодном бреду устремленный на бедную плоть.

Позволь пацану о винтовке всю правду узнать:
Вот ствол нарезной, чтобы с яростью в цель резануть,
Вот пули, готовые жертву любую поймать,
Поскольку и цепки, как зубы, и метки, как смерть.

Позволь пацану посмеяться да яблоко сгрызть.
Кто знает, какая за смехом скрывается грусть…
Дай Господи, чтобы однажды в грядущих летах
Не выросли б рожки в его завитках золотых.

Псалом обреченной юности

Где звон по павшим на полях сражений?
Лишь рев артиллерийских канонад
Да заикающийся треск ружейный
Над ними «Отче наш» проговорят.
Ни панихид, ни траурных обрядов,
Ни плача, ни молитв у алтаря…
Вокруг ревет безумный хор снарядов
И горн зовет в печальные края.

Их скорбный путь свеча не озарит –
Лишь засияет в душах на крови
Святой огонь прощанья и любви.
Их саван – бледность девичьих ланит,
А гробовой цветок – печальный взор.
И каждый вечер – шорох черных штор.

Проводы

Молча придут они с разных сторон
На запасные пути,
Где дожидается их эшелон.
В каждой петлице белеет бутон,
Будто погост впереди.

Смотрит охрана на хмурый поток,
Нищий вздыхает старик,
Что прозевал Христа ради кусок…
В небе раздастся прощальный гудок,
Лампой взмахнет проводник.

Их в эшелоне отправят тайком,
И негде будет узнать,
Как они будут сражаться с врагом,
Спать под кустом, умирать под крестом,
Где напоследок лежать.

Только калеки вернутся домой
Ночью, на перекладных,
Чтоб проползти по деревне родной,
Вдоволь напиться воды ключевой,
Что из колодцев святых.

Сонет

Наблюдая за нашей батареей, вступающей в бой

Вздымайся медленно, ты, черное орудье,
Ты, черное жерло, прицелься в небеса
И глухо повторяй, как ведьма на распутье,
Безумные кощунственные словеса.

Достигни ты его воинственной гордыни
И сокруши его бесчисленную рать.
Обиду нашу расточи среди пустыни
И наше золото в святом огне растрать.

Все это – ради тех, кого твои удары
должны испепелить. Но, уничтожив плоть,
ты, черное орудье, скрыться не спеши.
Когда рассеются в тумане твои чары,
Пускай предаст тебя проклятию Господь
И отсечет тебя навеки от души!

Солдатский сон

Артиллерийский Бог приснился мне:
На пушках разболтался каждый болт,
И усмехнулись маузер и кольт,
И ржавый штык заплакал в стороне.

Досадно было Богу – нету сил:
Он Михаилу власть свою отдал.
Когда проснулся я, то увидал:
Архангел все, как надо, починил.

Твердокожесть

I
Блажен, кто может кровь остановить,
Когда его замыслят убивать.
Над ним смешная жалость не скулит.
Его стальные ноги не болят,
Когда идут по трупам на дороге.
Пусть погибают на передовой:
Они – бойцы, а не цветы в горшочке
Плаксивой дурочки передовой.
Они – затычки в бреши на высотах,
Они должны сражаться за убитых.
Кого волнует предстоящий бой?

II
Иной себя и слышать перестал,
И окружил себя собой, как крепость.
Быстрее всех находит выход тупость,
Когда грозит и вправду артобстрел.
О, арифметика могильных плит!
Ты проще, чем подсчет его зарплат.
Чек за побоище он не хранит.

III
Блажен, кто не раздумывал ни часа!
Ему и так волочь боеприпасы.
Зачем душою ранец загружать?
То, что болит, зачем с собой тащить?
Он видел свет –
Его багровый цвет,
И с той поры ему не страшен вид
Пролитой крови, он не знает боли,
Ему страданья сердце поотбили,
На совести и чести оттоптались;
В горниле битвы чувства закалились,
И, тверже став, чем олово и медь,
Над умирающим он может похохмить.

IV
Блажен солдат – затем, что дома он,
Когда идет в атаку батальон,
И слышится над полем крик и стон.
Блажен юнец, не знавший про муштру,
Похожи дни его на мишуру,
На марше он мурлыкает муру,
Пока идет во мгле за взводом взвод,
Тяжелый завершая переход
От света к тьме – с восхода на заход.

V
Мы видим, кто бесчестит нас, пороча,
Кто по душе размазывает кровь,
Чтоб мы взглянули на себя иначе,
Всё взглядом чужеватым искривив:
Живой боец не слишком что-то жизнен,
Ну а мертвец не слишком что-то смертен;
Ни весел, ни печален, ни горазд,
Не туповат, но не хватает звезд;
Не может объяснить, порог каков
Меж хладнокровием его и стариков.

VI
Будь проклят тот, кто, одурев от канонад,
Вдруг захотел стать твердым, как гранит;
Ничтожен и никчемен, но, видать,
С той простотой, что не проста отнюдь;
Кто выбор сделал, неприступным став,
Отринув милость, горе попустив
Под несчастливою звездою мира,
Ничуточки не сострадая тем,
Кто покидает этот берег моря
И плачет, уходя за окоем.

Dulce et Decorum est

Согнувшись, как бродяги под мешками,
Мы шли вразброд пустыми большаками,
Надрывно кашляя наперебой,
И спины озарял пылавший бой.
Шли отсыпаться – под надежный кров,
Шли без сапог, сбивая ноги в кровь,
Шли в полусне, ступая наугад,
Не слыша взрывов газовых гранат.

«Газ! Газ! Скорей, ребята! К черту каски!
Напяливай резиновые маски!»
И кто-то, чуть замешкав в стороне,
Уже кричал и бился, как в огне.
Я видел сквозь зеленое стекло,
Как в мареве тонул он тяжело.
И до сих пор в моих кошмарных снах
Он в едких задыхается волнах.

О, если бы шагал ты за фургоном,
Где он лежал – притихшим, изнуренным,
И видел бы в мерцании зарниц,
Как вылезают бельма из глазниц,
И слышал бы через колесный скрип,
Как рвется из гортани смертный хрип,
Смердящий дух, горчащий, как бурьян,
От мерзких язв, кровоточащих ран –

Мой друг, ты не сказал бы никогда
Тем, кто охоч до ратного труда,
Мыслишку тривиальную одну:
Как смерть прекрасна за свою страну!

Часовой


Мы заняли блиндаж, и немчура
Подряд снаряд швыряла за снарядом,
Его отбить пытаясь до утра.
Дождь клокотал угрюмым водопадом,
Ступеньки покрывая глиной скользкой,
По пояс затопляя тиной слизкой.
Из тьмы несло тротиловым дымком,
Кислятиной да смрадным запашком
Тех, кто здесь жил, оставив нам проклятья,
А может, и тела…
Мы скрылись вниз,
Но все же взрыв добрался и до нас,
Ударив по глазам волною жгучей.
И вдруг бац! бух! бац! Плюхнулся в потемки
Наш часовой, застряв в грязи вонючей,
А вслед за ним ружье, хламье, обломки
Немецких бомб в одной смешались куче.
Мы выудили тело из дерьма.
«Я слеп! – скулил он. – Сэр, сплошная тьма!»
И я поднес огонь к глазам незрячим:
Мол, если свет хоть капельку белеет,
То скоро все пройдет, и он прозреет.
«Нет!» – бельма он выпучивал по-рачьи.
Ревмя реветь его оставив там,
Я в караул кого-то отослал,
Кому-то взять носилки приказал,
А сам пошел с проверкой по постам.
Вокруг блевали кровью с пеной рыжей,
А кто-то захлебнулся мерзкой жижей…

Все это минуло давным-давно.
А в памяти осталось лишь одно,
Как, слушая вполуха его стон
И дикий скрежет сломанных зубов,
Когда по блиндажу лупил тевтон
И воздух сотрясал снарядный рев,
Мы услыхали – он сквозь гул кричал:
«Я вижу свет!» Но свет давно пропал.

Под шквальным ветром

I
Боль рассекает мозги на восточном ветру ледяном…
Глаз не смыкая, стоим посреди притаившейся ночи…
Память пронзая, сигнальные вспышки летят из-под тучи…
Шепчут «аминь» часовые, объятые страхом ночным.
Но ничего не происходит.

Ветер колеблет колючую проволоку на столбах –
Так, на колючках повиснув, в агонии бьются солдаты.
Ухают артиллерийские громы на севере где-то,
Будто бы отзвук нездешней войны в небесах штормовых.
Что мы здесь делаем?

С каждым мгновением вьюжная ближе и ближе орда,
В ярости носятся тучи – от запада снова к востоку.
Мрачный рассвет беспросветную рать поднимает в атаку,
Вновь нападая на наши продрогшие за ночь ряды.
Но ничего не происходит.

Только шальные, заблудшие пули свистят мимо нас.
Воздух куда смертоноснее, снегом насыщенный черным.
Хлопья то вьются вразброс, то несутся зарядом ударным –
Мы наблюдаем метания вверх за метанием вниз.
Но ничего не происходит.


II
Кружатся хлопья вокруг наших век, наших глаз, наших уст.
Еле живые, мы мерзнем в окопах и грезами грезим,
Что, утомленные солнцем, о большем, конечно, не просим –
Дремлем в душистой траве, и стучит у виска черный дрозд.
Неужели близка наша смерть?

Вот наши души плетутся домой, созерцая огни,
Что темно-красным рубином мерцают в сиреневом дыме.
Мыши все так же снуют и стрекочут сверчки в нашем доме.
Только для нас дверь закрыта, забито крест-накрест окно.
Мы возвращаемся в нашу смерть.

Мы не глядим, что сияют иные огни на заре,
Что улыбается солнце равно и ребенку, и плоду.
Наша любовь не стяжает ни Божью весну, ни победу,
И потому нет у нас, горемык, ни кола, ни двора.
Кажется мертвой для нас Божья любовь.
Нас заморозит сегодня, как прочую грязь, Божий хлад.
Наши уста затвердеют, и сморщатся наши ланиты.
Завтра отряд похоронит отряд. Содрогнутся лопаты.
Полузнакомые лица. И очи, застывшие в лед.
Но ничего не происходит.

Весеннее наступление

Привал в тени последнего холма.
И вот, расположившись в беспорядке,
Одни уже дремали без оглядки,
Другие наблюдали, как грома
Гремят в суровом небе за холмом.
Всем было ясно: это – край земли.

Вокруг шумели травы, и шмели
Гудели в знойном воздухе густом,
И лето под жужжанье диких ос
Вливало в кровь целительный наркоз.
Но облака клубились тяжело:
Грозой сверкало синее стекло.

Они глазами поле измеряли,
Где лютики вослед благословляли
Их сапоги пыльцою золотой,
Где иглы ежевики их цепляли,
Смиряя будто скорбною рукой.
Они тревожный слушали покой.

И вдруг над ними слово прозвучало,
Оно священный трепет излучало,
И сжались души, устремляясь в бой.
Но стяг не вился и труба молчала –
Один лишь взгляд на друга в миг прощанья:
Любовь к нему угасла, но сиянье
Его улыбка нынче источала
Сильнее вспышки солнечной любой.

Итак, вершину одолев холма,
Они на вересковый луг спустились,
И загремели в небесах грома,
Для свежей крови чаши отворились,
И раскололся вдруг зеленый склон –
Как будто бездна, стал отвесным он.

О тех, кто рухнул на отвесный склон,
Невидимыми пулями сражен,
Кто в адскую сорвался темноту,
Твердили: Бог ловил их на лету,
Они не успевали в бездну пасть.

Но тот, кто отлетел за край земли,
Кого святые силы не спасли,
Кто угодил в пылающую пасть
И, одолев всех демонов в аду
Жестокостью своей бесчеловечной,
К триумфу своему или стыду
Приполз обратно по земле увечной,
Дивясь, что вот – не ранен, не убит, –
Что ж о погибших он не говорит?

Почва

Солдатская философия бытия

Присядь-ка на кровать; я ранен и ослеп;
Прости, что не могу пожать руки – ослаб;
Сражаются со мной мои обрубки в кровь,
И пальцы, как мальцы, елозят вкось и вкривь.

Я умереть пытался как солдат, поверь!
Иным воителям и смерть в бою, что хворь.
А мне сулит повязка гробовую жуть –
Уж лучше ордена на бельма положить
Да срезать орденские ленты со спины.
(Пусть окровавятся твои стихи сполна).

«Живи быстрей и веселей!» – известный спич.
Быть плохо стариком, но я сейчас не прочь
Стать дряхлым патриотом и себя обречь
Ловить насмешки от мальчишек: «Старый хрыч!»
Я сына научил бы ратному труду
И всем искусствам причинения вреда –
Стрелять, колоть, рубить и резать на ходу.
Пожалуй, это всё, что делать я умел.
Твой возраст – пятьдесят; велик он или мал?
Скажи, а сколько лет Господь мне отпустил?
Ужели только год – и ларчик опустел?
Весна так хороша, чтоб распрощаться с ней!
Пусть навевает ветерок душистый зной
И пусть растут мои обрубки, как сирень.
Мой раненый дружок встает в такую рань:
Я ноги протяну, а он все будет петь!
Мне кажется, и в мумии моей не спать
Он будет, а блудить по этажам всю ночь.
Я ж ночи не хочу – хочу на землю лечь
И вдоволь насладиться черным прахом сим.
Кто смеет осудить, когда из праха сам?
Живешь не дольше, чем пылинка на ветру,
Горишь не дольше, чем росинка на заре.
Хочу стать почвой, перегноем на дворе –
Не будет в тягость никому мое добро.

О, жизнь окопная, дай дух перевести!
С возней крысиной схожа наша суета –
Дрожа, вынюхивать впотьмах окольный путь,
Искать убежище, чтоб там и околеть.
Мертвец завидует жучкам, грызущим сыр,
Или микробам, ткущим радостный узор, –
Они плодятся всласть, бессмертные в веках.
Но на земле цветам, конечно, проще всех.
«С природой я сольюсь и обращусь в траву», –
Шептал бы Шелли мне волшебные слова,
Да волшебством безмозглый Томми завладел.
Ромашковое мыло – вот их идеал:
Чтоб жир мой от корней к бутонам шелестел
И всякому полезен сей обмылок стал.
Начнет ли Бош варить из человека суп?
Не сомневаюсь, если…

Друг мой, ты ж не слеп –
Смотри, как стану я с растениями в ряд
И благость над зеленым лугом воспарит.
Меня дожди омоют и ветра отрут,
А солнце стройное созданье сотворит.
Пусть день и ночь палят орудия вокруг –
Я не услышу битв, не различу тревог,
И ты не потревожь покой мой на лугу.
Солдатская душа цветет среди листвы,
А сердце дремлет у родного очага.

Печаль моя – душа моя, дыша едва,
Карабкаясь через иссохшую гортань,
В последнем вздохе отпечаталась, как тень.
Отъятую от ран, ее ты приласкай,
Теперь без кровушки обходится пускай.

Калека

Он ждал, когда наступит темнота кругом,
Худой, безногий, в нищенской своей коляске,
В ужасном пиджаке с зашитым рукавом.
В саду, как гимн, звучали голоса детей –
Звучали голоса игры, веселья, сказки,
Пока мамаши спать не кликнули домой.

А город, как обычно, предавался пляске,
Цвели огни в деревьях бледно-голубых,
И девушки блистали – чем темней, тем краше,
Верней, когда он бегал на своих двоих.
Теперь он никого не поцелует даже
И с нежностью не прикоснется ни к кому:
Красавицы его боятся как чумы.

Он был художник, значит, с виду глуповат.
Всего лишь год назад он был куда моложе.
Теперь спина не гнется – старость, говорят.
Он юность потерял в чужом краю. Румянец
Однажды выхаркал в снарядную воронку.
Полжизни он прожил, как бешеную гонку,
И вдруг – из бедер брызнул пурпур и багрянец.

Он шел после футбола с гордой головой –
Там, на ноге, мазок кровавый красовался.
Зачем-то выпил джина с содовой водой,
Потом зачем-то в добровольцы записался.
Сказали, что он в килте выглядит как бог.
Верней, он думал угодить подружке Мэг.
Да, точно так оно и было год назад.
Чтоб приглянуться вертихвостке – разве нет? –
Он сделал это! Да еще, дурак, был рад
Соврать про возраст: девятнадцать лет.

Едва ли он задумывался о тевтонах,
Его еще не волновал ни страх, ни бред.
Он больше грезил о гранатах, халцедонах,
Которые кинжал украсят и браслет.
Он больше думал про сапфир, чем про свинец,
Про честь мундира, про виктории салют.
И вот – ура! – его призвали, наконец.

Никто не бил в ладоши и не прыгал тут.
Но лишь один серьезный человек в плаще
Пришел к нему осведомиться о душе.

Теперь его судьба – скитаться по больницам,
И делать то, что правила твердят,
Да принимать любую жалость по крупицам.
Сегодня он перехватил девичий взгляд,
Скользнувший – сквозь него! – на молодых ребят.
Уже прохладно и темно – пора в постель.
Что ж не идут укладывать его в постель?

Зов

Уныло завоет сирена, охрипшая ночью сырой.
Я вижу – в рассветном тумане окраиною городской
Тщедушный бредет человечек на этот призыв заводской.
Увы, я бездельник, согласен – но труд человечка напрасен.

Заутренний звон колокольный раздастся в назначенный срок.
Он, праведный, гонит мальчишку вприпрыжку на школьный урок,
Пугает красотку, которая подзагуляла чуток.
Видать, дурачок я, милашка – гадаю по белой ромашке.

Суровые колокола в небеса голубей обратят,
Со скрипом церковные служки железную дверь затворят,
Застонут органные трубы и с Господом заговорят.
Но мой разговор благочинный сродни воркотне голубиной.

Пусть день пополам разрывает визгливый солдатский рожок.
Безусые глупые Томми повзводно встают под флажок,
Усердно печатают шаг, но сбиваются сплошь на шажок.
А мне так потеть не к лицу – я своё отшагал на плацу.

Вечерние гонги гудят, будто крышки кастрюль на углях.
Я вижу, как клык золоченый уж точит прожорливый хряк:
Поменьше засохших горбушек – побольше мясных кулебяк!

Глубокою ночью окно в тишине все скрипит и скрипит,
Пока мое бедное сердце от ужаса не застучит,
Представив воочию, будто картечь надо мною свистит.
Но это еще не конец.

Я нынче стоял у окна, ожидая видений ночных,
И слышал тяжелые вздохи солдатиков полуживых –
Они по привычке молчали о ранах жестоких своих.
Я зов этот знаю давно. И за ним я ступаю легко.

Будущая война

Мы, как друзья, шагали к смерти напролом,
Хлебали вместе с ней, добравшись до привала,
И не бранились, если миски проливала.
Мы чуяли ее тяжелый смрад кругом –
Глаза слезились, но отвага в них вставала.
А рядом смерть шрапнелью кашляла густой –
Мы подпевали, если песню запевала,
Подсвистывали, если брила нас косой.

Нет, никогда смерть не была врагом для нас!
Мы с ней братались, как с товарищем на тризне,
И ждали, веселясь, других на огонек,
Где каждый витязь похвалялся напоказ,
Что он сражается со смертью ради жизни,
А не оравою – за поднятый флажок.

Конец

Когда размечет молния восток
И колесница смерти пронесется,
Судьба отбарабанит точный срок
И вечер в вечной бронзе отольется, –
Ужели Бог убитых воскресит?
Смерть одолев, осушит слезы вдовьи?
Живой водою раны окропит
И молодой наполнит вены кровью?

И поседевший век мне прошептал:
«Снежок мои вершины обметал».
А от земли я услыхал ответ:
«На мне живого места просто нет –
Сплошь выжжена огнем душа моя,
Лишь слезные не высохли моря».