Евгений ЛУКИН

ИЗБРАННОЕ

ИРАКСКИЕ ВЕРЛИБРЫ
БРАЙАНА ТЕРНЕРА

СОЛДАТСКИЙ АРАБСКИЙ

Это какая-то новая, удивительная война,

и многое узнаешь в этой войне –

все то, во что ты способен поверить.

Эрнест Хемингуэй

Слово для любви, хабиб, пишется справа

Налево, начинаясь там, где мы бы закончили,

И заканчиваясь там, откуда мы бы начали.

Там, где мы бы закончили войну,

Другой обозначил бы это как начало

Или отголосок истории, повторяемой вновь.

Произнеси смертельное слово, маут,

И ты услышишь скоропись ветра,

Гонимого под покров неизвестности.

Это язык, сотворенный из крови.

Он создан из песка и времени.

Чтобы на нем говорить, надо его заслужить.

НАБЛЮДАТЕЛЬНЫЙ ПОСТ № 71

Балад, Ирак

Совы спят среди лоз дикого винограда,

Блестят эвкалиптовые рощи,

А с минарета – голос.

У каждой жизни – свой миг. Подсолнухи

Поднимают лики к утренней заре,

Когда коровы мычат на загаженном лугу.

Я увидел его в тени.

Я следил за ним сквозь кружок света –

Прицел моей винтовки. Его песнь

Дребезжала на крылышках москитов.

Мой ум прояснился начисто.

ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ ТЕЛЕМЕТРИЯ

Такова жизнь:

мы занимаемся любовью, и сухие простыни

потрескивают голубыми искрами. Вода

скользит струйка за струйкой

по окаменевшему лицу.

Мы делим длинную ночь

Вздохов. А когда мертвые

заговаривают с нами, мы просим их

подождать, быть терпеливыми,

поскольку ночь все еще наша

на плоских крышах Аль Маабади

в узоре трассирующих огней,

падающих вокруг нас.

СЮДА, ПУЛЯ

Если мое тело – это то, чего ты алчешь,

тогда вот тебе моя кость и хрящ, и плоть,

вот предмет твоих желаний – сломанная ключица,

открытые клапаны аорты, скачок

мысли через синаптическую щель.

Вот всплеск адреналина, который ты жаждешь,

этот неумолимый полет, этот безумный удар

в теплую кровь. И держу пари, ты не закончишь то,

что начала. Потому что здесь, пуля,

именно здесь я покончу со словом, что ты несешь,

свистя в воздухе, именно здесь я успею отпеть

холодный пищевод ствола, спустив

курок своего языка среди винтовых нарезов,

что внутри меня, каждый новый виток

закручен все глубже, потому что здесь, пуля,

именно здесь неминуемо кончается мир.

2000 ФУНТОВ

Площадь Ашур, Мосул

Это начинается со стиснутого кулака,

лоснящегося от пота. С пары глаз,

высматривающих конвой в зеркале заднего вида.

Радио, музыка, которую заглушил

адреналин, заменив ее сердцебиеньем,

большой палец, дрожащий над кнопкой.

* * *

Деньги на ветер – вот что думает Сефван,

когда закуривает сигарету и втягивает дым,

ожидая в своем такси на перекрестке.

Он вспоминает лето 1974-го, когда высоко

взметалось сено на вилах и плавно

низвергалось, как водопад волос Шатхи,

и хотя это было давно, он все еще любит ее,

помнит ее, замершую в зарослях тростника,

где буйвол охлаждался по плечи в воде,

помнит ее, счастливую от поднесенных кувшинок,

и сожалеет о том, что жизнь пошла наперекосяк,

что навсегда умчались годы, легкие, как сено,

звонкие, как удар металла на улице, как шрапнель,

летящая со скоростью звука, чтобы разверзнуть

для крови и шока его – человека, который под конец

думает о любви и крахе, и нет никого рядом,

чтобы утешить его напоследок.

* * *

Сержант национальной гвардии Лёдуи

говорит, но не слышит произнесенные слова –

и даже неплохо, что его барабанные перепонки

лопнули, ибо это придает миру некий покой,

хотя перекресток заполнен людьми, которые

носятся в панике (их ноги размываются в пятна),

как лошади на карусели, накручивая и

накручивая путь, вращаются колеса

опрокинутого вездехода Хамви,

люк пулеметчика, откуда его выбросило –

теперь для него таинственная темная дыра

в железе песочного цвета, и если бы мог,

он забрался бы туда обратно,

и хотя его ногти царапают асфальт,

у него нету сил пошевелиться:

шрапнель разорвала его грудную клетку,

и он истечет кровью через десять минут,

а пока он видит себя окруженным загадочной

красотой, сиянием света среди разрухи,

вот женская рука дотрагивается до его лица – нежно,

будто это рука жены, которая с удивлением обнаруживает

обручальное кольцо на его раздробленной руке –

яркое золото, утопающее в плоти

до самой кости.

* * *

Рашид проезжает мимо свадебного салона

на велосипеде, вместе с ним Сефа,

и перед тем, как воздух задрожит и расколется,

он мельком увидит в витрине салона

отражения тротуара, мужчин и женщин,

гуляющих и беседующих, или нет, мгновение ясности

перед тем, как каждое из отражений разлетится

вдребезги от взрывной волны,

как будто даже мысль об их существовании

разрушится, освободившись от формы,

взрывная волна опрокидывает манекены,

изображавшие мужа и жену

за мгновение до этого, – они не могли

ни прикоснуться друг к другу, ни поцеловаться,

а теперь лежат вместе среди осколков стекла,

заключив друг друга в полуобъятия,

называя это любовью, если это можно так назвать.

* * *

Лейтенант Джексон пристально смотрит

на свои исчезнувшие руки, и нет для него смысла,

вообще никакого смысла размахивать

этими нелепыми обрубками в воздухе,

где лишь мгновение назад он пускал пузыри

из окна Хамви – левая рука, держащая бутылку,

правая рука, макающая пластиковое кольцо в мыло, –

наполняя воздух вокруг себя плавающими шарами,

как выбросы кислорода от погрузившихся водолазов,

красивый праздник для детей,

полупрозрачные шары с радужными оболочками,

качающиеся на выхлопных газах и легком ветерке,

поднимающиеся куда-то к вершинам Загроса,

некие надежды, маленькие шары, которые,

быть может, изумляли кого-то на тротуаре

за семь минут до того, как лейтенант Джексон отключится

от потери крови и шока, и нет никого рядом, чтобы на обрубки

наложить жгуты, которые вернули бы его домой.

* * *

Неподалеку старуха, баюкавшая своего внука,

качая его на коленях, что-то нашептывая,

будто напевая колыбельную, – ее руки

залиты кровью, ее черное платье

пропитано кровью, ее ноги отказывают,

и она припадает с внуком к земле.

Если бы спросили ее сорок лет назад,

могла ли она представить себя старухой,

которая попрошайничает здесь, на обочине,

рядом с бомбой, взрывающейся на рынке

среди всех этих людей, она бы сказала:

чтоб ваше сердце разбилось вдребезги

при последнем поцелуе ребенка, которому дали

взглянуть на жизнь, которую он не сможет прожить?

Это невозможно, мы не должны так умирать.

* * *

А человек, который нажал кнопку взрывателя,

который, должно быть, воззвал к имени Пророка

или нет, – он бесследно рассеялся в самом эпицентре,

он повсюду, среди всех вещей,

его прикосновение – вдыхаемый воздух, порыв ветра

и волна, электрический удар шока,

он – стук учащенного сердцебиения

в припадке паники, взлет крови,

что устремляется к свету и цвету,

тот вопль, что выкрикивает мученик, преисполненный словом,

из которого сотворена его душа, Иншаллах.

* * *

Разорванная телефонная линия, нависая

над площадью Ашур, потрескивает, шурша

таинственное заклинание, которое слышат мертвые,

что растерянно бродят вокруг, узнавая

имена друг друга, стараясь как-то облегчить

скорбную долю, утешить тех,

кто не может вынести внезапной боли,

ласково говоря друг другу хабиб,

там, среди развалин, снова и снова

повторяя хабиб, чтобы никто не забыл.

ВСКРЫТИЕ

Кемп Вулверин, Кувейт

Сержант Гарса, специалист похоронной команды

из Миссури, включает музыку, чтобы послушать

в небе реет длинная черная туча, милая

пока она рассекает остроконечным скальпелем

от ключицы до брюшины, от мечевидного отростка

вниз по гладкой коже живота, привнося свет

в большую полость тела, в глубокую плоть,

где она обрезает связки, охватывающие сердце,

поднимает его в своих перчатках, взвешивая

и измеряя этот орган, она уже не может

не представлять, как часто оно билось, когда он впервые

поцеловал Шону Аллен, или как оно тяжелело

от виски и от того, что его удручало.

То, что Гарса держит в своих руках,

34 года жизни, прахом

будет предано земле и морю,

если нам повезет, кем-нибудь, как она,

тихо напевающим песенку:

в небе реет длинная черная туча,

погода портится, и вот-вот разверзнется ад,

моя малышка милая, сладкая.