Евгений ЛУКИН

ИЗБРАННОЕ

У самого синего моря

НАЧАЛО

У самого синего моря,

У самого синего неба

Есть остров соснового звона

И тихих ракитовых слов.

Кругом дремота древостоя,

Убогое топкое время

Да северо-западный ветер

Над Синусом Финским стоит.

И только орел поднебесный,

Ровесник библейского часа,

Пространство крылом измеряет

И время крылом золотит.

Кружится над островом Божьим,

Над островом Божьим кружится,

И реет на царскую руку,

И руку когтями когтит.

Рука исполняется мощью,

Рука исполняется силой,

Рука исполняется медью,

И медь по суставам течет.

И город встает под рукою…

ЧИТАЮ ЧАСЫ

Читаю часы на воротах вокзальных:

Там цифры томятся в колодках печальных,

Там пишет последнюю летопись ночь.

Там острая стрелка – клинок харалужный,

Ипатьевский штык со щербиной натружной,

Впопад подвернувшийся Углича нож.

Настала пора называть виноватых,

Каких-нибудь стрелочников, провожатых:

Столетие смутное, час роковой,

А он, полуночный, и вправду не ровен,

Но в темном былом, видит Бог, не виновен –

Виновен царевич, сапожник, портной.

Я тоже, я тоже виновен, не скрою:

Плачу за столетие собственной кровью,

А кто виноват, оправдается враз:

Младенца убить? То минутное дело,

Так время сказало, так время велело,

Которое знать не желает про нас.

Читаю часы на воротах вокзальных,

Там цифры томятся в колодках печальных,

Там острая стрелка – ипатьевский штык.

Ни милости, ни покаянья не будет.

Сам Каин себя никогда не осудит,

Ни водка, ни крест не развяжут язык.

ПОЛУСТАНОК

Опять полустанок в снегах Семизерья,

Где в темном ольховнике бродят поверья,

Где, зычно трубя в златокованый рог,

Несется по рельсам железная вьюга,

Где светится в центре янтарного круга

Дорожный фонарь – одинокий, как Бог.

Вдоль линии всюду змеятся сугробы,

Меж ними – путейские ржавые робы:

Рабочие чистят стальные пути.

Здесь смычка земли и лапландского неба,

Поэтому столько навалено снега –

Ему просто некуда дальше идти.

На сером столбе у разбитой калитки

Шуршат расписания ветхие свитки,

Которые ветер твердит наизусть.

Заветного часа течет ожиданье,

Но ждущим давно ни к чему расписанье:

Его знать не знает окольная Русь.

Здесь все по наитию – значит, от Бога:

Ольховник и вьюга, судьба и дорога,

Здесь каждый живет потому, что живет.

Заветного часа течет ожиданье.

Когда он наступит? То Божие знанье.

Последний петух все равно пропоет.

Здесь быстро темнеет да долго светает.

Я тоже из тех, кто терпение знает,

Я тоже из тех, кто с надеждой глухой

Глядит и глядит за границу озора,

Где путь обозначен огнем семафора,

Где снегом дымятся верста за верстой.

…………………………………………….

Когда же промчится железная вьюга,

Застыв лишь на миг у янтарного круга,

Рабочего люда большая толпа –

Усталая, грязная, грозная, злая –

Сойдет с полустанка ордою Мамая,

Как смерть, молчалива, глуха и слепа.

Сошедшим не надо ни рая, ни ада.

Они – из железного дымного града,

Убогим машинам отдавшие труд,

За все заплатившие кровью и солью, –

Как призраки, по снеговому раздолью

В колючую темень идут и идут.

Вон там, на седьмом километре безверья,

Их ждут золотые огни Семизерья,

Их лики угрюмы и тяжки шаги.

И я вслед за ними, за ними, за ними

Иду, ослепленный снегами густыми.

Куда же идем мы? Не видно ни зги.

CONFESSIONE

О, дайте мне взглянуть на пышный Рим!

Константин Батюшков

Белый лист, вологодский сугроб,

Снеговина раскрытой тетради…

Я листаю пустые страницы,

И становится холодно мне

От листов синеватой бумаги,

Будто я, сумасшедший, бреду

По бескрайнему снежному полю

Или еду на тройке почтовой,

Золотые подковы звенят,

Запятые летят из-под них,

А вокруг ветровые деревни,

Горький запах оленьего жира,

Зажигает мужик сигарету

И верблюд полыхает в снегу,

И горит пирамидный Египет,

И дымится за пальмами Рим,

Где кошницы с душистой травою,

Где тимпаны гремят без конца

И хоругви колеблются в сини,

Умирает божественный Тасс,

Телеграф передал в Капитолий

Лебединое слово его:

«Я сражался с тронхеймским солдатом

И, железом ступню окрыляя,

Я стремился сквозь пепел и вьюгу

На верблюде к арабской твердыне,

Но далекая русская дева

Все равно презирает Гаральда,

А мужик из оленьего жира

Не дает мертвецу прикурить!».

Тут потухла моя сигарета,

Ветром перелистнулась страница,

Опрокинулся синий сугроб

На моем деревянном столе,

Тихо поворотилась дорога,

Не сворачивая никуда,

Оказалось, я еду назад,

Золотые подковы звенят,

Запятые летят из-под них,

А вдали пламенеют кресты

Вологодского храма Софии.