В связи с публикуемыми ниже стихотворениями Евгения Лукина целесообразно обсудить достаточно существенные, но недостаточно уясненные проблемы истории отечественной поэзии. Перед нами, так сказать, принципиально петербургский поэт. А в литературной критике последних пятнадцати – двадцати лет нередко говорилось о современной «петербургской школе» (во главе ее ставят Иосифа Бродского), которую пытаются «укоренить» в поэтической классике, включая в число предшественников сей «школы» великих и выдающихся «петербуржцев» прошедших времен.

И в самом деле, есть основания выделить в отечественной поэзии своего рода петербургскую линию, которую начал сам Михайло Ломоносов; через два столетия, в 1938 году, петербуржец Владислав Ходасевич провозгласил, что

… первый звук Хотинской оды
Нам первым криком жизни стал.

Оду «На взятие Хотина» Ломоносов создал в 1739 году, а почти через четверть тысячелетия, в 1979-м, скончался вроде бы последний значительный петербургский поэт – Николай Тихонов, в частности, воспевший в 1916 году Императорский Балтийский флот в своей широко известной «Балладе о гвоздях», впоследствии по странному недоразумению переадресованной критиками «революционным матросам», – между тем как в этой балладе боевой приказ отдает человек, носящий звание «адмирал», которое, подобно генеральским, было с проклятьями отменено в 1917 году (до 1940-го)!

Один из основных и неотъемлемых компонентов петербургской поэзии – идея Государства, Державы, являвшаяся в этой поэзии с неизменной одической интонацией; именно так она предстанет и у Державина, и у Пушкина, и у Тютчева. В то же время русские поэты отнюдь не закрывали глаза на драматические и открыто трагедийные, жестокие коллизии между государственностью и личностью (а также Государством и Народом), что с непревзойденной творческой высотой запечатлено в пушкинском «Медном всаднике» (закономерно вспомянутом Евгением Лукиным).

Между тем, для авторов, из коих ныне некоторые критики пытаются составить «петербургскую школу», типично заведомое «отрицание» государственности – будь то время до 1917 года или после него. Поэтому они, например, без должных оснований взывают к имени Осипа Мандельштама, который в 1910-х годах на самой высокой ноте воспевал петербургскую державность, а позднее как бы раздвоился: в 1933 году, во время трагедии коллективизации, проклял в знаменитом ныне стихотворении тогдашний «символ» государственности – Сталина, а всего через три с небольшим года после неожиданного исторического «поворота» создал, вслед за Борисом Пастернаком (автором первого в истории русской поэзии гимна Сталину), апофеозную «Оду» в честь того же Сталина. Между прочим, вышеупомянутый И. Бродский объявил эту оду «лучшим» стихотворением Мандельштама, – возможно, не задумавшись о том, что тем самым он напрочь отделил свои собственные сочинения от поэзии вроде бы столь чтимого им Осипа Эмильевича. Кстати сказать, я вовсе не причисляю «Оду Сталину» к высшим достижениям Мандельштама и полагаю, что наиболее плодотворным было бы своего рода «слияние» двух его столь противоречащих друг другу обращений к «сталинской» теме.

Все вышеизложенное дает основание утверждать, что пропагандируемая в последнее время рядом критиков «петербургская школа» чужда истинной – уже более чем двухсотпятидесятилетней – поэтической традиции Петербурга (необходимо подчеркнуть, что речь шла только об одном – но необходимом и коренном – «расхождении» так называемой «петербургской школы» и истинной традиции).

Другое дело – стихотворения Евгения Лукина. Несмотря на любые возможные критические суждения о них (признаюсь, что и меня далеко не все в них удовлетворяет), они неопровержимо свидетельствуют, что подлинная петербургская поэзия жива и сегодня.
И, пожалуй, особенно примечательно, что этот нынешний поэт Петербурга (города, чей дух, согласно одному из стихотворений Евгения Лукина, присутствует даже в сумрачно-огненном подвале «котельной № 3») с такой же родственностью  продолжает и, казалось бы, несовместимую с петербургской поэтическую линию, которую уместно связать с творчеством Николая Клюева, относившегося к Петербургу, подобно, скажем, поэтам-славянофилам XIX века (Хомяков, братья Аксаковы, Шевырев), отчужденно или даже враждебно.

Отрадно видеть в поэзии Евгения Лукина стремление преодолеть имеющий место раскол Петербурга и «глубинной» Руси. Об этом свидетельствует, в частности, драматизированная поэма Евгения Лукина об одном из славнейших русских святых, сподвижнике Сергия Радонежского, Стефане Пермском, который шестьсот с лишним лет назад создал для зырян (коми) письменность и приобщил этот народ России к христианству. Во время «диспута» с главой зырянского язычества Памом (в поэме – что важно – и ему дано полноценное слово) святитель Стефан согласился взойти на пылающий костер, чтобы утвердить истинность и незыблемость своей Веры (этот мотив и лег в основу поэмы).

С т е ф а н

Вот моя хижина горящая!
Вот мой костер амасийский!
Вот моя янтарная Голгофа!
Напрасны опасения Памовы:
Взойду или не взойду?

Один и тот же огонь не один и тот же:
От геростратова огня – пепелище,
От геростратова огня – пустыня,
От геростратова огня – нежить,
Душа черна, как котел.

От моего огня – свет Божий,
Лучезарная лествица Слова,
Златохвойный сруб Веры,
Веселятся хрустальные души,
Светятся очи ума.

Веря поверяется любовью,
Вера поверяется правдой,
Веря поверяется добром,
Веря поверяется огнем.
С Богом!

(входит в горящую церковь).

Отмечу, что Евгений Лукин, как видно, опирается в этом произведении не только на традицию Клюева, но и на воплощение христианской темы в поэзии одного из клюевских учителей – Михаила Кузмина.

Евгений Лукин
НАД КРЕПОСТЬЮ ГРОМ С СЕРЕБРОМ ПОПОЛАМ…

Пирушка
с рабочим котельной № 3,
что близ Казанского собора в Петербурге

– Мне скучно, бес!
– Что делать, Фауст?

Александр Пушкин

Когда зажуржит огневая пчела в фонаре,
Опустится мгла на узор воронихинской ковки,
Нет лучшего места, чем старый подвал во дворе,
Чтоб выкушать с чувством и толком бутылку зубровки.

Там трубы железные по-ерихонски трубят,
Там падшие ангелы огненной азбуке учат,
Там стрелки приборов о жарких страстях говорят
И всякие твари любовью грешат и мяучат.

А маленький бес, поджидая полуночный час,
Колдует над чаном с водой, где звоночек бубенит.
Длину подземелия меряет вспыхнувший газ,
А бес острым глазом вошедшего гостя приценит.

Бутыль темно-рудного цвета скорее на стол,
Ржаную горбушку и луковицы золотые:
– Так скучно мне, бес, что к тебе в кочегарку зашел!
– Что делать? – он скажет и кружки достанет пустые.

Веселое дело – топить ввечеру водогрей,
Особенно для африканцев, продрогших от сыри.
Вокруг кочегарщик хлопочет, хотя и еврей,
И длинные вирши бормочет, подобно псалтыри.

Беглец палестин, и египтов, и прочих европ,
А ныне – механик российского пара и парки.
Когда б не приехал однажды на Русь эфиоп,
Не ведали б мы ни поэзии, ни кочегарки.

Однако к чему поминать о былом невпопад?
Пусть воздух колеблет крикун площадной и острожник.
Никто не затмит воронихинской ковки оград,
Никто не подделает пушкинской резки треножник.

Свивая в рулон золоченого времени холст,
Смотри, чтобы не был подсунут обрезок поддельный,
Поскольку возносится ум до заоблачных звезд,
А дерево мысли стоит вдалеке от котельной.

Но что там белеет во мгле за деревьями, бес?
И он, охмелевший, уже на любое готовый,
В мгновение ока в глухой подворотне исчез –
И тает над Мойкой испанский туман трехмачтовый…

1992

Застольная беседа
с действительным статским советником
Гавриилом Державиным

Един есть Бог, един Державин…
Гавриил Державин

Шекснинская стерлядь и щука с пером голубым,
Какой-нибудь лимбургский сыр примечтаются сдуру –
И вот уже кубок искрится вином золотым:
Действительный статский советник не пьет политуру.

Рука по туманным болотам струит времена
И в пропасть уносит обломки горящего царства,
Да только вода в ней от крови невинной красна
И водоворот синеват от чужого коварства.

Сегодня для русских Эзопа язык как родной:
С улыбкой не скажешь про истину, что охмурила.
Поэтому и разговорец почти что пустой:
– Ну что, брат Евгений?
– Да так как-то все, брат Гаврила!

В Румянцевском садике флейтовый свист снегирей:
Кому – ярлыкастая брань, а кому – переклич молодецкий.
Есть ценник на памятной злат-табакерке твоей
И нет, слава Богу, на лире твоей мурзамецкой.

А в праздник над крепостью гром с серебром пополам
Гремит от турецкой луны до крестов монастырских.
Палит и палит артиллерия по воробьям,
Прицеливаясь в самозванцев (подсказка – симбирских).

Но словом алмазной резьбы не гранят обелиск:
Сегодня победы – по ветру, а славу – на сплавы.
Куражась в кружалах, поэты спиваются вдрызг,
Покинув забрало, идут на бульвар Ярославны…

Ах, белая скатерть, ах, черный грузинский коньяк:
«Табэ – половина, и мнэ, дарагой, половина».
А любо на стол уронить стопудовый кулак:
«Един есть Господь, посему и держава едина!»

«Служить самодержцу, что Богу служить, господа!
И злат-табакерку не стыдно принять по секрету…»
Вздыхает Фелица: «С пиитами просто беда –
Притворных навалом, одначе придворного нету».

Заглазно, заушно не рай предрекали, а крах:
Царю да царице нейти сквозь игольную прорезь.
Над синею пропастью Русь удержал Мономах,
Над синею пропастью вздыбил ее Медный Конязь.

Гвардейский поручик: «Ужо, – восклицает, – ему!»
Звенят на плечах золотые погоны сомнений.
Полцарства – в огне, а другие полцарства – в дыму.
– Ну что, брат Гаврила?
– Да так как-то все, брат Евгений.

Шекснинская стерлядь не плещется в мутной воде.
Спешит в балаганчик народный трибун и наветник.
Стихов не читает никто, никогда и нигде.
И пьет политуру действительный статский советник.

1993

                           На поле Пушкина

Я люблю говорить с мертвыми…
Велимир Хлебников

На поле Пушкина цветет мамврийский дуб,
Кипит Кастальский ключ и прозябают лозы.
Здесь тонкий парус рыбаря, озерный луч,
Разрежет надвое и зрение, и слезы.

Здесь у ночной межи пасется медный конь,
Горит янтарь Бахчисарайского фонтана.
Здесь измаильский штык вызванивает сон
И невидимкою блестит из-за тумана.

Вдали прядет свою дорогу сильный плуг
И циркуль мраморный кружится по озору.
В вечерней школе три сестры судьбу поют,
А босый волк крадется королем к забору.

На поле Пушкина в последний час приду
Проститься с лунным шорохом приветных сосен.
И будет пир на вознесенном берегу:
В бокалах вспыхнет шар ума, золотоосен.

Где меч духовный сопрягает щит любви
На призрачных коврах персидского изделья,
Там собеседники столетий роковых
На треугольнике готовят мед веселья.

Там вырезается из неба синий звон –
Ветрами говорят ушедшие когда-то.
Люблю я с мертвыми парнасский разговор:
В кругу живых молчанье – серебро и злато.

Но вот трубит звезда: пора! пора! пора!
Ворота отворяют время и пространство…
За полем Пушкина тьма-тьмущая одна,
Где вор с лягушкою венчаются на царство.

1995