«Я ТОЖЕ ВИДЕЛ БОГА ЧЕРЕЗ ГРЯЗЬ…»

«Ах, война, что ты сделала, подлая...», самозабвенно распевали когда-то мы, участницы студенческого хора, известную и сверхпопулярную песню шестидесятых годов, написанную Булатом Окуджавой. Впрочем, никто из тех девочек-первокурсниц тогдашнего иняза, в тот далекий 1965 год, когда отмечалось всего лишь двадцатилетие великой Победы в Великой Отечественной войне, не мог рассказать ничего определенного, с отсылкой уже на собственный опыт, о том, что же именно сделала эта подлая и проклятая война с судьбами миллионов и миллионов людей, по чьей жизни она прокатилась мощным асфальтным катком.

Да, конечно, книги о войне, многочисленные кинофильмы, воспоминания участников, многие из которых в те далекие годы еще были в добром здравии и никто еще даже не величал их «ветеранами», все это было, и всем этим активно интересовались. И все же, никакого личного опыта у хористок не было, ибо все мы принадлежали уже к послевоенному поколению. Крохотный, по меркам истории, отрезок длиной в два или три года, прошедший между окончанием Второй мировой войны и нашим появлением на свет, автоматически превращал всех послевоенных детей уже в сторонних наблюдателей совсем еще недавней истории.

Что уж тогда говорить о событиях Первой мировой, столетие начала которой отмечается в 2014 году? И в шестидесятые годы прошлого века, и сегодня эта война для большинства из нас так и остается неким неопознанным историческим фантомом, этакой terra incognita в новейшей истории. О, то была «странная» война. Она какое-то время даже названия определенного не имела. Так, англичане довольно долго довольствовались скромным: theWar, то есть просто Война. Заглавная буква, видно, должна была напоминать читателю, что война была совсем даже не такой, как все предыдущие войны. В России эту войну вначале именовали «германской», потом – «империалистической». А ведь случилась самая настоящая «большая война» (the Great War), как и подобало быть войнам в просвещенном ХХ веке. Но, наконец, в прессе, в дипломатических документах, в речах политиков замелькало еще одно определение: the World war, мировая война. А с приходом Гитлера к власти и последовавшими за этим военными катаклизмами все стало на свои места, и первая война нового столетия так и стала именоваться во всех учебниках истории: Первая мировая война.

То ли потому, что Первая мировая война действительно была первой в череде глобальных военных конфликтов, то ли потому, что так сложились сопутствующие обстоятельства (революции, прокатившиеся по ряду европейских стран, крах сразу нескольких империй и прочее), то ли в силу еще каких-то иных причин, но та война оставила поистине неизгладимый след в истории современной цивилизации, и, прежде всего, в истории мировой культуры, а если еще хуже, то в истории мировой литературы.

Наверное, с точки зрения психологии объяснение лежит на поверхности. Ведь в ходе Первой мировой войны все ее участники с обеих сторон на собственном опыте (так и хочется сказать, на собственной шкуре) прочувствовали, что это за зверь такой – оружие массового поражения (достаточно вспомнить атаку с использованием хлора в битве при Ипре, когда Германия впервые применила на поле боя химическое оружие), когда одновременно гибнут уже не сотни и не тысячи, а десятки и сотни тысяч солдат. Прочувствовали и ужаснулись!

«Газ! Газ! Скорей, ребята! К черту каски!
Напяливай резиновые маски!»
И кто-то, чуть замешкав в стороне,
Уже кричал и бился, как в огне.
Я видел сквозь зеленое стекло,
Как в мареве тонул он тяжело.
И до сих пор в моих кошмарных снах
Он в едких задыхается волнах.
О, если бы шагал ты за фургоном,
Где он лежал — притихшим, изнуренным,
И видел бы в мерцании зарниц,
Как вылезают бельма из глазниц,
И слышал бы через колесный скрип,
Как рвется из гортани смертный хрип,
Смердящий дух, горчащий, как бурьян,
От мерзких язв, кровоточащих ран, —
Мой друг, ты не сказал бы никогда
Тем, кто охоч до ратного труда,
Мыслишку тривиальную одну:
Как смерть прекрасна за свою страну!

Уилфред Оуэн

А вернувшись домой, многие из тех, кто горел под Верденом, дышал ядовитыми газами на Марне и на Сомме, в меру собственных сил и талантов запечатлели в своих произведениях трагические события, свидетелями которых им пришлось стать. Так сказать, в назидание потомкам.

Увы! Потомки назиданиям не вняли, и Вторая мировая война стала еще более кровавой и еще более ужасной. Но вот что любопытно: вторично такого массового эстетического потрясения в мировой культуре уже не случилось. И никакого второго «потерянного поколения» (гениальный термин, запущенный в обращение Гертрудой Стайн) после мая 1945 года не появилось. А все потому, что человек, по справедливому замечанию Федора Михайловича Достоевского, «есть существо, ко всему привыкающее». И за каких-то двадцать лет, прошедших между двумя войнами, люди привыкли и к оружию массового поражения, и к бессмысленной жестокости, и к невиданным доселе потерям, выражаясь языком тех лет, «в живой силе».

То, что приводило в неистовство Эрнеста Хемингуэя, Ричарда Олдингтона, Эриха Мария Ремарка, то, что будоражило воображение Дэвида Герберта Лоуренса и Олдоса Хаксли, уже не казалось более таким зловещим и апокалипсическим. Наверное, кишка была у них тонка, у этих молодых ребят, сформировавших «потерянное поколение», скажут иные скептики. Дескать, хлипкими оказались бойцы Первой мировой. Вот потому-то, увидев воочию войну в мировом масштабе со всей ее жестокостью и бессмысленностью, когда человек, созданный по образу и подобию Божиему, превращается в обычное пушечное мясо, они не только ужаснулись, но и растерялись, разочаровались и разуверились во всем и вся. Им посчастливилось выжить, а они, вместо того, чтобы просто радоваться жизни, вернулись домой из зловещего горнила передовой сломленными и опустошенными. Это те, кому посчастливилось! Что же говорить тогда о тех, от кого счастье уцелеть на войне отвернулось?

И вот я держу в руках две прекрасно изданные книги стихов двух известных английских поэтов, не вернувшихся с войны, Уилфреда Оуэна и Исаака Розенберга (петербургские издательства Сезам-Принт и «Скифия»). Все в этих изящных томиках радует глаз: и безукоризненное художественное оформление, и развернутый справочно-информационный аппарат (большая редкость по нынешним временам!), и обстоятельно изложенные биографии самих поэтов в предисловиях, написанных, кстати, переводчиком Евгением Лукиным, и краткая, но очень емкая информация уже о самом переводчике, открывшем этих поэтов русскоязычному читателю (ибо перевод осуществлен впервые, за что Евгению Валентиновичу низкий поклон и огромная благодарность), и бумага, и шрифт, и все-все-все....

А потом глаз твой падает на даты, годы жизни поэтов, и желание радоваться сразу пропадает.

Уилфред Оуэн, замечательный английский поэт, оказавший колоссальное влияние на творчество большинства английских поэтов ХХ века. Наконец-то с его творчеством смогут познакомиться читатели, которые не знают английского языка.

Скажи, а сколько лет Господь мне отпустил? – восклицает поэт в коротенькой поэме под названием «Почва». Только двадцать пять: 1893—1918. Поневоле вспомнишь известное античное высказывание о том, что любимцы богов умирают молодыми. Только легче ли от этого?

Не менее трагично в этой трагической, по сути своей, биографии – и то, что похоронку на сына мать Оуэна получила в день окончания войны – 11 ноября 1918 года. Евгений Лукин так сказал в своем предисловии к сборнику: «Уилфред Оуэн взошел на Голгофу под победный звон колоколов, пройдя свой крестный путь до конца».

Исаак Розенберг, автор второго сборника «Рассвет в окопах», прожил на целых три года дольше: 1890 – 1918. К тому же, годы, которые поэт провел на Западном фронте (на котором, по известному выражению Ремарка, почти всегда было «без перемен»), так вот, время, проведенное на войне, где год идет за два, а то и за три, все же несколько удлинило эту столь короткую жизнь.

Думается мне, что главным поэтическим лейтмотивом обоих сборников могут стать строки из стихотворения Оуэна «Оправдание моей поэзии» в блистательном переводе Евгения Валентиновича:

Я тоже видел Бога через грязь,
Что на щеках потрескалась от горестных улыбок.
Война дала беднягам больше куража, чем дикий пляс,
И больше ликованья, чем укачивание зыбок.

Почему-то сразу приходят на ум строки из известного псалма царя Давида: Из бездны взываю к Тебе, Господи....

Не откажу себе в желании процитировать еще несколько строф из этого удивительно мудрого и на редкость актуального и поныне стихотворения. Всем начинающим поэтам, всем, кто вступает на стезю поэтического творчества, мечтая писать о соловьиных трелях и муках неразделенной любви, я бы настоятельно порекомендовала познакомиться с тем, что Оуэн считал подходящим оправданием для своей поэзии. И уже только после этого размышлять о собственных сюжетах, достойных настоящей поэзии.

Любовь как кровь, отверстая штыком,
Любовь как колотая рана в стычке беспокойной,
И прочно перевязана сверкающим бинтом,
И прочно скреплена ремнем винтовки дальнобойной.

И так постиг я красоту войны
В охрипших клятвах волонтеров штурмовых отрядов,
Я музыку услышал караульной тишины,
Увидел этот мир под проливным дождем снарядов.

И если, позабыв свои дела,
Вы с ними не разделите печаль и муки ада,
Когда весь свет — лишь вспышка орудийного жерла,
А небо — лишь просторная дорога для снаряда,

Вы не поймете никогда всерьез
Их горестные взгляды и отчаянные сшибки.
О, как достойны эти люди ваших слез,
Как не достойны вы обычной их улыбки.

Не удержусь, чтобы снова не повторить: блистательный перевод! Что, между прочим, в данном конкретном случае есть труд поистине титанический. Спасибо издателям, поместившим параллельно с переводом стихи авторов в их оригинальном варианте. Спасибо переводчику за это, прямо скажем, мужественное решение. Ведь всегда найдется какой-нибудь въедливый читатель, хорошо знающий английский язык, или просто коллега по переводческому цеху, которые будут внимательно и даже придирчиво читать чужие переводы, выискивая в них огрехи.

А просчеты, к сожалению, есть, скажу я на правах коллеги. Но, как известно, кто без греха... И так далее, по тексту. Непростое это дело — переводить поэзию на русский язык (равно, как и русскую поэзию на другие языки). Тем более, такую интеллектуально мощную, насыщенную такими пронзительными образами, наполненную таким трагическим пафосом и почти заоблачным смирением перед неизбежным. Как сказал Исаак Розенберг в стихотворении «Мертвые герои»:

Небеса, восторжествуйте,
Храбрых воинов встречая...

И недаром сборнику стихов самого Розенберга Лукин предпослал эпиграф, взятый из этого же сборника:

Ты духом был велик, а плотью мал:
Кто знал тебя, тот это понимал.

Хорошо, что обе книги вышли в свет почти одновременно, с интервалом всего лишь в один год. «Поэмы» Уилфреда Оуэна появились в 2012 году, «Рассвет в окопах» Исаака Розенберга – в 2013 году. Заинтересованный читатель получил возможность почти на одном дыхании прочитать оба сборника и приобщиться к поэзии двух, пожалуй, самых лучших англоязычных представителей так называемых «окопных поэтов» Первой мировой войны. Разумеется, восприятие стихов Розенберга и Оуэна будет рознится, так как разными были и сами поэты, и по своей жизненной биографии, и по воспитанию, происхождению, словом, по всему тому, что сами англичане именуют очень емким словом background.

Но подлая война сделала то, что сделала: навсегда объединила эти две короткие биографии. И отныне и навсегда поэзия Оуэна и Розенберга — это поэзия тех молодых гениев, которым не суждено было ≪потеряться≫ в послевоенной действительности. Как известно, верующие люди говорят: у Бога все живы. Вот и эти двое остались навечно жить там, куда призвал их долг — на полях Первой мировой войны.

А читатель пусть уже решает сам. Кого-то больше впечатлит чеканный слог Уилфреда Оуэна. Достаточно вспомнить его стихотворение «Весеннее наступление». Кстати, именно в нем Уилфред Оуэн с поразительной прозорливостью гения-провидца рассуждает о будущем «потерянном поколении», о тех, кто выживет, уцелеет, а потом «растеряется» в послевоенной действительности, или попросту потеряется, забудется, сопьется, уйдет в никуда.

О тех, кто рухнул на отвесный склон,
Невидимыми пулями сражен,
Кто в адскую сорвался темноту,
Твердили: Бог ловил их на лету,
Они не успевали в бездну пасть.

Но тот, кто отлетел за край земли,
Кого святые силы не спасли,
Кто угодил в пылающую пасть
И, одолев всех демонов в аду
Жестокостью своей бесчеловечной,
К триумфу своему или стыду
Приполз обратно по земле увечной,
Дивясь, что вот — не ранен, не убит, —
Что ж о погибших он не говорит?

Других читателей зацепит за живое, как зацепила лично меня, мечтательная задумчивость Исаака Розенберга, умевшего даже в кромешном аду передовой замечать и запоминать красоту окружающего мира. Как справедливо напишет он в стихотворении «Получив известие о войне»:

Пора первоначальное цветенье
Разгромленной вселенной возвратить.

Лично для меня знакомство с этим поэтом стало настоящим потрясением. Как потрясением стал и его маленький поэтический шедевр под названием ≪Возвращаясь, мы слышим жаворонков≫:

Но послушай! Вот радость, вот странная радость —
Зазвенела небесная высь от невидимых птиц,
Заструилась музыка на нас, обратившихся к небу.

И если Уилфред Оуэн, которого до сей поры мне доводилось читать лишь по-английски, навеки слился в моем сознании с образом главного героя из романа Олдингтона «Смерть героя», то Исаак Розенберг, которого я с большим наслаждением прочитала сразу в двух вариантах, и на русском, и на английском, отныне будет ассоциироваться с образом некого мечтательного страдальца, сумевшего, тем не менее, подняться над чернотой войны. И тут я полностью согласна с Евгением Лукиным, особо отметившим «высокую божественную ноту» в поэзии Розенберга. Пожалуй, я бы только добавила еще одно определение: щемящую ноту. Ибо поэзия Розенберга оставляет в душе непреходящую грусть и какую-то непонятную горечь утраты, как это бывает, когда теряешь очень близкого и дорого тебе человека. Почти как описал он это сам в своем стихотворении «Умирающий солдат»:

Он все время стонал: «Вот дома,
Я до них бы добрался ползком,
Но кружится моя голова».
Все тряслось и гремело кругом.

Он дышал, задыхаясь, с трудом:
«Наши люди... Разрывы от мин...
Умоляю вас: дайте воды –
Здесь кончается Англии сын».

Ну, разве можно оставаться безучастным, читая такие строки?

И еще одно сугубо субъективное замечание. Помнится, когда несколько лет тому назад мне довелось переводить рассказ Джозефа Макларена-Росса «Второй лейтенант Льюис» и, зная о том, каким мистификатором был при жизни сам Макларен-Росс, умевший реальные факты превращать в выдумку, а своим фантазиям придавать видимость стопроцентной достоверности, я все прикидывала, кто же стал прототипом главного героя рассказа, скромного, невзрачного на вид офицера, который на самом деле был поэтом. А сейчас я почти уверена, что Макларен-Росс, создавая свой тоже шедевр, обошелся безо всяких мистификаций и честно списал биографию героя с биографии Розенберга. Конечно, это всего лишь моя личная догадка! Но и в этом тоже есть непреходящая притягательность искусства, когда один высокий и чистый звук обязательно рождает такой же чистый отзвук, который со временем превращается еще в один звук, потом еще в один... И так до бесконечности.

И напоследок несколько замечаний из категории notabene, то есть самые заурядные пометки на полях. Все они продиктованы лишь одним: стремлением довести до совершенства все то, что и так представляется почти совершенным.

Я имею в виду некоторые переводческие разногласия, которые и доношу до Евгения Валентиновича в надежде на то, что он поймет меня правильно, как коллега коллегу, и, быть может, даже учтет некоторые из замечаний при последующих переизданиях сборников, которые, уверена, не заставят себя долго ждать.

Мне показался слишком буквальным перевод названия стихотворения Оуэна ‘Strange Meeting’ как «Странная встреча». Почему же именно «странная»? У английского прилагательного strange, как известно, тьма значений и оттенков. Кстати, сам Лукин прекрасно это знает. Достаточно вспомнить превосходный перевод стихотворения Розенберга «Получив известие о войне». Уже в первой же строчке этого стихотворения мы снова встречаем слово strange:

Snow is a strange white word;

И перевод:

Снег — белое таинственное слово.

Замечательно!

Вот и у Оуэна встреча (исходя из содержания стихотворения) могла быть случайной, мистической, непредвиденной, судьбоносной и Бог знает, какой еще. Буквальный перевод в данном случае, как мне кажется, далеко не лучший вариант.

В стихотворении Розенберга «Через эти пасмурные дни» категорически не согласна с переводом названия, которое одновременно является и первой строчкой стихотворения.

Through those pale cold days...

Но почему ≪через≫, спрошу я с удивлением. Ведь с помощью этого предлога мы чаще всего преодолеваем расстояния и пространства. Гораздо уместнее и правильнее в данном случае использовать предлог сквозь. По-русски мы говорим: сквозь толщу веков, сквозь года. Тем более, с учетом широкого контекста. Судите сами!

Через эти пасмурные дни
Лики потемневшие горят
Из тысячелетней глубины,
Огненный отбрасывая взгляд.

Все же лики проступают сквозь толщу тысячелетней глубины.
В стихотворении Исаака Розенберга «На войне» не могу согласиться с опущением превосходной авторской метафоры. Читаем в оригинале:

How death had kissed their eyes
Three dread noons since...

Буквальный перевод: «Как целовала смерть им очи три страшных (наводящих ужас) дня тому назад». Перевод Евгения Лукина:

Что смерть их полюбила
Три дня тому назад...

Нет! Не согласна с таким обеднением смысла оригинала. Смерть не просто любила, она закрыла глаза этим несчастным, то есть, по сути, исполнила христианский долг тех, кто обычно присутствует при кончине человека. Впрочем, не стану никому навязывать собственные ассоциации. Они у всех разные, а вот сохранить первозданность образа все же хотелось бы попросить. К сожалению, в этом же стихотворении обнаружился и еще один досадный ляп. Вот строфа в ее английском варианте.

In the old days when death
Stalked the world
For the flower of men,
And the rose of beauty faded
And pined in the great gloom...

А вот ее перевод:

Давным-давно когда-то
Шагала смерть по миру,
Искала цвет людей,
И увядала роза
От смертной темноты.

Скажу так: буквализм, совершенно не передающий смысла оригинала и сути поэтической метафоры. Начнем с того, что в русском языке бытует выражение «цвет нации» как некое собирательное определение для лучших представителей того или иного народа. Но что может сказать читателю выражение «цвет людей»? Ничего! Потому что у нас так не говорят. Лучше уж совсем опустить метафору и сказать, к примеру, так: «Искала лучших из людей».

Ну, и «увядшая роза красоты», как буквально переводится вторая подчеркнутая строчка, это тоже отнюдь не попадание в яблочко. В русском языке имеется почти такая же метонимия, кстати, совпадающая, и по образному строю, и по смыслу. Например, «увяли розы на ее щеках», то есть девица стала чахнуть, скажем, от неразделенной любви. Но развернутая метафора Розенберга гораздо шире, и здесь буквальным переводом уже никак не обойтись. Потому что обе строки в их неразрывном единстве означают именно то, что означают: смерть забрала лучших из лучших, собрала свою скорбную дань среди тех, кто составляет цвет нации. И розы здесь совсем даже ни при чем.

Впрочем, хватит о профессиональных тонкостях перевода. И о его сложностях. Они были, есть и будут. И от ошибок и погрешностей, кстати, никто не застрахован. Даже у Корнея Чуковского и Самуила Маршака таковые встречаются. Уверена, что теперь, когда имена двух замечательных английских поэтов Уилфреда Оуэна и Исаака Розенберга запущены в обращение уже в русскоязычной культуре, появятся (обязательно появятся!) и новые переводы: вторые, третьи, четвертые...

Но все же первопроходцем на этом тернистом переводческом пути был Евгений Валентинович Лукин. И за это еще раз ему низкий поклон и огромная благодарность.

Смотрю на обложки с портерами двух красивых (именно красивых!) молодых людей, чьи лики и в самом деле проступают сквозь минувшее столетие, и почему-то сами собой всплывают в памяти слова другого поэта, современника Оуэна и Розенберга. Иван Бунин в самый разгар Первой мировой, в 1915 году, написал такие строки:

Молчат гробницы, мумии и кости, —
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.

Вот и я от души желаю долгого, непрекращающегося звучания Письменам двух мужественных солдат Первой мировой войны, англичан Уилфреда Оуэна и Исаака Розенберга, уже на волнах русской культуры.