«На чем стоит Петербург? На болоте? Нет, Петербург стоит на зыбком смешении камня и мысли…» – размышляет герой загадочной и философской «петербургской поэмы» Евгения Лукина. Новый роман «По небу полуночи ангел летел» – это тонкая интеллектуальная проза, построенная на полутонах, написанная акварельно и зыбко, и героев романа мы видим словно бы сквозь туман хмурого питерского утра. В эту прозу надо вглядываться и вчитываться, ее символика нуждается в расшифровке. Действие романа разворачивается на фоне подготовки 300-летия Санкт-Петербурга. Эти приготовления происходили в накаленной, какой-то истерической и явно не праздничной атмосфере, чувствовалась близость катастрофы. Это было сравнимо с тем, как весь мир оцепенел от тревожного ожидания наступления 2000 года, решив почему-то, что круглая дата приведет к глобальным сбоям и кризисам. В общем, в канун 300-летия одолевали некие эсхатологические предчувствия. Питерцы готовились к празднику, как готовятся к стихийному бедствию или эпидемии, и многие всерьез задумывались о том, чтобы «смыться» куда подальше. Оправдались ли эти опасения?..Дело отнюдь не в политическом контексте 300-летия, не в случившихся отставках и назначениях (почти уже забытых), а в том, какие метаморфозы происходили в облике города и его жителей, в его сакральном, вневременном бытии. Возможно, мы пережили «конец света», не заметив его.

При всей фантасмагоричности, в романе Евгения Лукина мало «придуманного», автор мифологически переосмысливает события, которые порой у всех на виду, но воспринимаются как нечто обыденное. Так и приближение мистической и, возможно, роковой даты в истории города становится «сквозным» мотивом романа, каждый герой по-своему воспринимает этот рубеж, по-своему к нему готовится.

Текст романа соткан из коротких новелл, законченных или оборванных эпизодов, и, думается, сама эта форма повествования – несомненная авторская удача, нет попыток «закольцевать» сюжет во что бы то ни стало, в романе нет и случайных эпизодов, хотя порой может показаться, что сюжет эклектичен. Эта форма удобна и для автора и для читателя. Евгений Лукин создал «нелинейный» петербургский гипертекст, мифы которого словно бы сами себя воспроизводят до бесконечности. Миф рассказывает себя сам. Аннотация романа обещает открыть тайну, «в кустах какого парка был зарыт миллиард золотых рублей, отпущенных российской казной» и кто «сумел неплохо подзаработать» на питерских торжествах…Но будьте уверены: ничего из обещанного в романе не будет. Никаких разоблачений. Почему?.. Все просто: аннотация – это элемент сюжета. Ловушка короткой аннотации – разумная альтернатива длинному роману. Кто аннотацию прочтет, кто роман, но тот и другой, думаю, останутся довольны.

В романе подготовкой к празднику занимается фонд «Незабываемое торжество», в который бесконечным потоком приходят граждане со своими проектами «то восстановить растаявший некогда Ледяной дом императрицы Анны Иоанновны и устроить там круглосуточное бюро бракосочетаний, то привезти из Греции оливковые ветви мира и вручить жильцам коммуналок, взяв с них расписки о вековечной любви…» Петербург – город произвольного прошлого, поскольку этот город доказал самим своим возникновением возможность ломать историю силой человеческой воли, поэтому герои-петербуржцы постоянно заняты тем, что конструируют прошлое города по своему желанию. И один из героев имеет полное историческое право, претендуя на достоверность, сочинять к юбилею сценарий трехсотсерийного фильма «Одна волшебная ночь Екатерины под телегой фельдмаршала Меншикова».

В Петербурге, сказал Мандельштам, «разорваны трех измерений узы, и открываются всемирные моря». И не спроста герой Евгения Лукина юноша Бесплотных сокрушается по поводу утраты современностью «сакральной географии», которая царила в доколумбову эпоху, когда другие страны можно было конструировать в воображении. Казалось бы, все в мире выяснено и открыто, но, размышляет юноша Бесплотных, «открытость эта особого рода, обратной своей стороной она имеет замкнутость мира в себе…» Петербург, возможно, единственный в мире город, который дает надежду, что сакральная география не погибла. Сакральная география способна прожить дольше любой цивилизации. Вот, например, на питерском доме рядом с Пантелеймоновской церковью, где Гнедич переводил «Илиаду», появилась памятная доска, что «здесь, мол, жил да был некий корейский принц Джин», который видимого следа ни в питерской, ни в российской истории не оставил…А «через тыщу лет кто-нибудь откопает на петербургских руинах кусок поименованного гранита и всерьез подумает, что здесь был славный восточных городок, в котором жил да был милый принц Джин». Сакральная география неуловима, поэтому, как думает герой романа Евгения Лукина, «просто надо знать, где сегодня находится столица нашей империи, и тогда все станет понятно». Нужно не просто видеть, но прозревать имперскую сакральную географию. Петербург как идея существовал задолго до своего основания Петром Великим, не переставал он жить и тогда, когда на географических картах на месте его расположения значилось «Ленинград». «Как легко сойти с ума, – размышляет герой романа Фуражкин, – надо всего лишь поменять имя. Вот поменяли Питер на Ленинград, и начались сумасшествия[…] Петербург должен стать Петербургом, дом должен стать домом…Это будет всеобщее восстановление сущности. Это будет возвращение к библейским истокам бытия…» Сакральная география прорастает, как хрупкий цветок сквозь асфальт, пробивая монументальную пропаганду.

Подготовка к юбилейным торжествам производит впечатление экскурсии по петровской Кунсткамере, где выставлены на всеобщее обозрение «нарочитые монстры», курьезы и нелепицы. Чем дальше, тем «страньше и страньше», как говорил Льюис Кэрролл. Вот нонконформист Эш одержим идеей «мертвописи», которую он собирается использовать в проведении торжеств. Он предлагает «юбилейный проект творческой обработки трупов» с использованием пепла как добавки в «различные краски, необходимые для создания великих полотен». Российскому гражданину привычно чувствовать себя пеплом, который будет использован для создания великих полотен. Мы – всегда лишь протоплазма то для империи, то для коммунистического общества, то для демократии, из нас нечто должно получиться, но все никак не получается…Этот сюжет, который на первый взгляд так сюрреалистичен, есть литературное осмысление реально существующей тенденции современного искусства, и, к примеру, «творчества» небезызвестного Гюнтера фон Хагенса, который на своих выставках «Миры тела» представляет зрителю препарированные трупы, превращенные в своеобразные «скульптуры» или «восковые персоны». Однако, задумаемся, почему этот жутковатый проект в стиле Гюнтера фон Хагенса оказался причастным к подготовке юбилейных питерских торжеств, почему зародилась в мозгу нонконформиста Эша идея именно «мертвописью» отметить 300-летие «северной столицы»? Найти истоки этой идеи не так-то уж трудно. Ведь основатель города император Петр Великий не был чужд этой самой «мертвописи». Еще в молодости, совершая свое знаменитое образовательное путешествие по Европе, Петр познакомился с профессорами Рюйшем и Бургавом, чьи анатомические театры осматривал с неподдельным любопытством. Вообще в исторических трудах мы можем прочесть, что царь Петр не только не испытывал отвращения к трупам, но и с охотой, какой-то особенной пристальностью изучал их…А история о том, как Петр со слезами на глазах поцеловал труп младенца в анатомическом театре Рюйша, стала хрестоматийной. Известен и анекдот о том, что царь, заметив, как его свита отворачивается от мертвых тел, заставил своих сопровождающих зубами рвать мускулы трупа…Нестор Кукольник, знавший, разумеется, об увлечении царя анатомическими опытами, метафорически его осмыслил с точки зрения государственной деятельности Петра:

Я видел, как великий Анатом
Рассек России одряхлевшее тело,
Переменил ей внутренность гнилую...

Дух «мертвописи» витает над Петербургом, и первым воплощением этого духа стала петровская Кунсткамера, танатологическую символику которой мы ныне перестали замечать, считая Кунсткамеру обычным музеем. А между тем, человеку свойственно относится если не со страхом, то с брезгливой неприязнью к собранию мертвых «монструмов или уродов человечьих». Чувствовала исходящий от Петербурга мертвенный дух царица Евдокия Лопухина, первая жена царя Петра, оставившая пророчество: «Петербургу быть пусту!» Не только о питерских наводнениях, как принято трактовать это пророчество, идет тут речь, а прежде всего о том, что город «великого Анатома» всегда в особых отношениях со смертью, что еще один раз подтвердилось во дни Блокады, когда вражеская осада, голод и стужа своей «мертвописью» превратили город в анатомический театр, одну Кунсткамеру, коллекцию трупов. То, что предложил нонконформист Эш в качества подарка к 300-летию города «великого Анатома», это всего лишь проект, который можно назвать «второй петровской Кунсткамерой», в нем нет ничего нового для петербургской танатологической традиции. Жутко и кощунственно, но так по-петербургски!..

Санкт-Петербург все больше становится музеем под открытым небом. Все в нем – экспонаты, включая дом, в котором ты живешь. Но ведь невозможно подогревать на плите чайник, зная, что и плита и этот закоптелый чайник – музейные экспонаты. Каждый из нас прописан в музее-квартире, способной претендовать на мемориальную доску, у кого-то отдельная музей-квартира, кто-то проживает в коммунальной. Ванна, унитаз, полотенце, шкаф и стол, оконная рама с принадлежащим ей заоконным видом, зеркало в прихожей с принадлежащим ему твоим отражением – все это экспонаты. С ума сойти!..Cкоро Питер как уникальная цивилизация будет накрыт прозрачным колпаком с табличкой «не трогать». Так что беги, пока не поздно, уникальное создание российской эволюции «человек обычный петербургский», ты слишком кичился уникальностью своей цивилизации, и вот ее теперь решили сохранить для истории или – взяв на вооружение идею Константина Леонтьева – «подморозить», а мы знаем, что в архивах и музеях всегда строго соблюдается температурный режим. [температурный режим соблюдается так же и в моргах, где действует скальпель «великого Анатома»!] Роман Евгения Лукина – это история немузейного, неархивного, а скорее фольклорного, легендарного и анатомического города, которому чужд всякий официоз.

Герой романа Обмолотов метафору Петербурга как музея воспринимает буквально, – не только воспринимает ее философски, но и превращает в формулу для личного преуспевания. К открытию его привело созерцание журнальчика, посвященного предметами «утраченного времени», где изображались «продавленная раскладушка с привинченной табличкой «Сон Сталина» да дряблая резиновая клизма с наклейкой «Ударница коммунистического труда»«. Не секрет, что западная общественность увлекается коллекционированием всяческих атрибутов советской эпохи, иностранцы скупают в России советские значки и бюсты вождей. Они словно бы собирают сувениры на месте катастрофы, с искренним восторгом разглядывают бюстик Сталина и, наверное, думают о том, что все эти имперские образы – уже ничуть не страшные, даже наоборот, забавные и стильные. Так современный европеец расстается со своими застарелыми страхами. Поэтому мода на «советский стиль» не будет долгой…И вот предприимчивый Обмолотов выбрал правильный момент для продажи предметов советского культа. Обмолотов пытается представить кухню своей квартиры как некое сосредоточие идеологической диссидентской жизни в условиях советского тоталитаризма, вернее даже не сама кухня претендует на эту высокую роль, а всего лишь расположенное между плитой и раковиной дымоходное отверстие для самовара, «густо засиженное рыжими тараканами». Обмолотов утверждает, что «здесь укрывался Солженицын во глубине кирпичных труб», будто бы дырка была тайником, где хранилась запрещенная литература, предметы культа. Самоварную дырку на коммунальной кухне Обмолотов даже награждает человеческим именем – Софья Казимировна. «Я буду молиться на тебя, как на икону, – думает Обмолотов про дырку, – Ты – мой священный алтарь, мой неиссякаемый рог изобилия». Стараниями «демократической» общественности Софья Казимировна Дырка из коммуналки становится заслуженным ветераном борьбы с тоталитаризмом, а дом, где находится эта коммуналка, попадает в список достопримечательностей, рекомендованных для посещения иностранными туристами. Если Петербург принято считать окном в Европу, то обмолотовская дырка стала окном в СССР. Обмолотов понимает, что занимается профанацией, но объясняет свои действия тем, что «платят за профанацию, а не за свободу». Но если свобода – это, как нас учили, осознанная необходимость, то сама свобода и есть главная профанация типа самоварной дырки.

Дырка не случайно сравнивается с «Черным квадратом» Малевича. И дырка, и черный квадрат символизируют ничто. Малевич вывешивал свой «Черный квадрат» в красном углу, где надлежит находиться иконе, то есть этой работой он отрицал не только традиционный взгляд на живопись, но и идею Бога, Малевич пытался вернуться к некоему «нулевому» значению мира, где нет Бога, нет смысла, нет формы и содержания, а есть ноль или дырка. Поэтому Обмолотов хочет молиться на самоварную дырку. Дырка подобна нулю по форме, тождественна ему по содержанию. В этом отношении Обмолотов действительно повторяет Малевича. И своим творением Обмолотов показывает метод создания кумира, он конструирует легенду из пустоты, причем не считает нужным маскировать эту пустоту, возвращаясь, подобно Малевичу, к «нулевому» значению. Дыра – это грань реального и потустороннего. Нужно иметь в виду, что в традиционных культурах (в том числе, у славян) особое внимание уделяется так называемой «пронимальной» символике, то есть символике дыр и отверстий, всевозможной полой хозяйственной утвари. Сама символика дыры в традиционной культуре маркировалась как нечто женское, поэтому не удивительно, что Обмолотов присвоил дыре именно женское имя. И не случайно, один из гостей квартиры Обмолотова советует ему жениться на Софье Казимировне…В целом же Обмолотов совершает на своей кухне акт пронимальной магии, который словно бы связывает современность с недавно ушедшей эпохой, через дырку он предлагает заглянуть в советское прошлое.

Естественно, что в самоварной дырке вольготнее всего обитать тараканам…И они действительно заселили Софью Казимировну, тем самым наполнив каким-то живым содержанием ее былую декларативную незаполненность. Наступает ночной час, и тараканы покидают свое культовое жилище, а среди них выходит и инсект петербургский и ладожский Мурий, «тараканий философ». Снаружи «демократическая общественность» тоже устраивает свои «тараканьи бега» по местам боевой славы борцов с советским тоталитаризмом, и на кухни квартиры Обмолотова встречаются эти две тараканьи ипостаси.

Вынесенная в заглавие романа строка гениального лермонтовского стихотворения «По небу полуночи ангел летел» не имеет отношения к Санкт-Петербургу, но как гармонично соотносится образ летящего в ночном небе ангела из стихотворения Лермонтова с образом ангела на шпиле Петропавловской крепости! Один из героев романа Евгения Лукина создал проект «летучего ангела» Петропавловки, который в день трехсотлетия должен был легко соскользнуть с золотого яблока шпиля под воздействием концентрированной мысли миллиона горожан, устремивших к фигуре ангела свои взоры и мысли в едином порыве. Философ Константин Леонтьев нашел в знаменитом произведении Лермонтова «нечто еретическое; это идея о душе, приносимой извне на эту землю «печали и слез». Это теория Платона, а не христианское понятие о появлении души земного человека впервые именно на этой земле», – писал он в письмах с Афона. В самом возникновении Петербурга, в истории этого города можно усмотреть немало платонизма, ведь столица Петровской России появилась как платоновское реальное бытие идеи. Реформаторский план Петра Великого, становясь подлинной сущностью, соединялся с пассивной и бесформенной материей допетровской России. Соединяясь с идеей, материальный Петербург выходил из небытия «зыбким смешением камня и мысли». Возможно, поэтому лермонтовская приносимая извне Ангелом душа воспринимается таким глубоко петербургским символом. Показательно, что герои романа Евгения Лукина Ермаков и Фуражкин обращаются именно к философии Платона для объяснения странного феномена Софьи Казимировны Дырки. Обмолотов, по их мнению, придумал Дырку как подобие пещеры Платона, живущие в которой люди видят лишь тени и отблески идущего снаружи света, но считают при этом свою пещеру целой Вселенной.

Петербург в романе – отнюдь не «парадный»; город предстает порой непривлекательным, мало пригодным для жизни... Петербург – город подражательный, созданный «копировщиком» Петром I как копия, как калька с некоего усредненно-европейского образца, он – симулякр, непохожее подобие. Нет, он – не подделка, а именно, обращаясь к философии Платона, симулякр… Именно поэтому Петербург «сказывался то Новым Римом, то Новым Амстердамом, то Северной Венецией». Император Петр Великий придумал Петербург как PR-кампанию, показывающую соотечественникам и «мировому сообществу» привлекательность нового российского имиджа. С тех пор российская власть вспоминает о Петербурге прежде всего как о своего рода PR-агентстве и, что удивительно, Питер каждый раз на эту роль не только соглашается, но и с честью ее исполняет. Возможно, Петербургу все равно, что именно изображать, кем притворяться и как кривляться? Новый Амстердам – легко, столица Российской империи – пожалуйста, город трех революций – нет ничего проще, бандитский Петербург – будьте любезны…И в каждой роли столько искренности, столько актерского таланта. Где подлинное его, без маски, лицо – не знает никто.

Заканчивается 2003 год, и с этим годом заканчивается и роман, и последние его эпизоды проходят перед читателем под вой ветра и вьюгу, которая «беснуется, ниспосылая на землю круговерть непроглядных снежных ночей, мерцающих созвездий и розовых революций». Не случайно перекинут автором мостик от юбилейных питерских торжеств, показавших всю эфемерность, шаткость и неуклюжесть новейшего государственного официоза, к тому периоду истории, когда зацвели повсюду розовые и оранжевые революционные цветы.

Роман Евгения Лукина «По небу полуночи ангел летел» написан по принципу полимпсеста, когда новые образы накладываются на предыдущие, не заглушая их… Образы встречаются друг с другом, как зеркальные отражения. Так идет герой романа Фуражкин по Песочной набережной и видит в реке себя отраженным и, таким образом, встречается с самим собою. Так некогда Александр Блок увидел отраженные в водах реки Пряжки свои строки «Ночь, улица, фонарь, аптека» – «Аптека, улица, фонарь» . А Петербург нашей жизни встречается с Петербургом литературным. И, возможно, не узнает своего двойника…