«НОЧЬ СВЕТЛА»
О повести Евгения Лукина «Танки на Москву»

Знакомство с большой частью современной литературы о войне, которая в своем количестве приближается к валу “дамского романа”, заставляет предположить, что производство такой литературы – прибыльное и легкое дело, как будто не требующее ни личного участия в боевых действиях, ни научно-исторических знаний, ни работы в архивах, а главное – совести. Современные произведения о войне часто являются абсолютной выдумкой, в них допускается не только несоблюдение законов литературного жанра, правил русского языка и ничем не ограниченный агрессивный авторский вымысел, но и откровенно провокационная ложь. Кажется, идет настоящая война против реальной, но оказавшейся сегодня беззащитной военной истории России. За солидные гонорары, в обеспечение далеко идущих целей наших извечных врагов перелицовывается по заготовленным ими выкройкам исторический смысл Великой войны – Отечественной. Осуждаются недавние боевые действия, истаптываются косточки русских солдат, погибших в двух Чеченских войнах, достается и оставшимся в живых героям, вплоть до физической расправы над ними. Но в то же время современный классик, Юрий Бондарев, познавший войну изнутри и не потерявший веру в человека, хорошо знающий отечественную литературу новейшего времени, так пишет о ней: «…наша литература живет беспокойной идеей человека, борьбой за человека, за его духовное усовершенствование». Так о каком же герое, о какой литературе говорит писатель?

Литературная статистика выявляет, что большим интересом у читателей всех возрастов пользуются произведения о войне, написанные участниками боевых действий, которых выпало немало на нынешние времена. В ряду востребованного ныне – творчество петербургского прозаика, поэта Евгения Лукина, в судьбе которого была самая настоящая война – страшная первая чеченская кампания. Его повесть «Танки на Москву», первая публикация которой состоялась во втором номере журнале «Нева» за 2009 год, можно отчасти назвать автобиографической, если не по сюжету, то по трагичности повествования, по высокой степени боли, пережитой и художественно отображенной автором – непосредственным участником боевых действий. Небольшая, динамичная, состоящая из нескольких, самостоятельных, разделенных на события глав, она держит читателя в неослабевающем напряжении не только своей неожиданной, кажется спонтанной событийностью, беспощадной натуралистичностью. С первых страниц захватывает интрига «выявления» главного героя, который не акцентирован автором с самого начала повести, наверное, потому, что на него возлагается роль не столько «локомотива сюжета, сколько проводника идей». В ожидании появления главного героя, привычно необходимого в военной повести, читатель принимает за него сначала героя-танкиста Матюшкина, но осознает ошибку когда, через несколько страниц видит, как вздрогнувшее тело мертвого танкиста выплыло на лебедке из тьмы машины и «стало потихоньку подниматься в небеса». Потом кажется, что главные герои – майор Лисин, получивший за штурм Грозного медаль, или смельчак Глебов.

Понятно, что на войне, на поле сражения нет второстепенных героев – все главные. Поэтому, наверное, автор не дает им конкретных портретных характеристик, лишь детали воинской одежды и поступки характеризуют героев в их собирательных образах. Такая последовательная череда образов, подобная накатывающимся и отступающим волнам, вероятно, является художественным приемом, используемым писателем для вовлечения читателя в глубинное пространство повести, художественные и смысловые особенности которой связанны не столько со стремлением отображения реальности через сюжет, сколько с мировоззренческой интерпретацией этой реальности.

При том, что повесть создана в реалистических традициях, и верится всему, о чем рассказывает автор, и не возникает сомнения в представленной художественной реальности, все-таки складывается впечатление символичности, метафоричности изображаемого. Одной из заметных причин этого ощущения является включение автором-поэтом поэтических элементов в структуру прозаического текста, фактическое действие повести разворачивается в системе метафорических образов и поэтических олицетворений: «Турин поторопился за своим проводником. Они без передышки неслись от здания к зданию, от перекрестка к перекрестку. Пустые впадины окон, казалось, безмолвно наблюдали за пробегом. Оторванные рамы покачивались в вышине, хлопая черными крыльями. Дома то громоздились, то, рассыпаясь в прах, образовывали фантастический рельеф. Подбитые звезды падали к ногам раскаленными частицами».

Нет сомнения, что произведение Евгения Лукина выстраивается в плане взаимодействия этих категорий, в системе противоборства зримого и невидимого, пронизано философскими смыслами. Заметно, что визуальные образы и символы выражают культурологические и философские воззрения автора, знатока древнерусской литературы и истории, создателя современного поэтического перевода «Слова о полку Игореве». В повести Евгения Лукина наблюдаются элементы былинной поэтики, что подтверждается рядом характерных признаков. Так, например, известно, что одним из таких признаков является желательное для былины совпадение элементов ее сюжета с реальной исторической действительностью, описание которой происходит не в научной, логической, а в художественной форме, отражающей идеологию события. Обязательны олицетворения. В повести они звучат, как стихотворения в одну строку: «зыбкая улица покачивалась, меняя направления к звездам», «побирушка ветер гулял на пепелище, собирая золу», «деревья, оставшиеся на посту, умирали от жажды» или «непрерывное шествие горя». В былинах так же предполагаются элементы христианизации. А в повести это – помощь иконы св. Пантелеймона в поиске пленников, слова местного батюшки: «В окопах атеистов нет» и даже такое наблюдение, что «луковицы пылали семиглавым собором».

В поэтику героического эпоса включается испытание мудрости-умения героя, единоборство со злом: главный герой Турин тоже в одиночку отправляется на поиск и освобождение товарищей. Былинные аналогии проясняют отчасти смысл заключительной главы повести «Последнее задание». Это безумное задание – найти Масхадова и поговорить с ним о перспективах войны, которое дает Турину командующий группировкой войск в Ханкале, было бы оправдано в структуре былинного сюжета, развивающегося на основе поручения князя выполнить какое-либо, чаще всего невыполнимое задание, за которое былинный герой берется и всегда справляется. Турин тоже не отказывается и обдумывает решение непростой задачки, на которую ему отведено минимум времени. Но повесть – современное, в большей степени реалистическое произведение, имеющее свои главные смыслы, к раскрытию которых символичные былинные аналогии могут лишь подвести.

Несмотря на многие смыслы, из которых создается сюжетно-идеологическая ткань повести, Евгений Лукин речь повествования выводит на осмысление двух главных, неизбывных в исследовании, роковых тем – о Власти и о Зле. Писатель, осознавший сполна своим жизненным опытом, что такое Власть и что такое Зло в отдельности и во взаимодействии, обладающий критическим умом и необходимой смелостью, – имеет моральное право и художественный дар исследовать в системе нравственно-исторических координат эти категории, существующие от создания мира.

Известно библейское определение отношения к власти. «Всякая душа да будет покорна властям, ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены” (Рим. 13:1). Трудно бывает согласиться с призывом к покорности тиранам и деспотам, бывавшим на царских престолах. Жесток был и Петр Великий, намерившийся «построить новый город – назло своему врагу». «Но что создано на зло, – как подчеркивает Михаил Дунаев, – зло и несет». Не просто несет, но призывает его в помощники. Узнаваемый правитель в повести «Танки на Москву», которого автор не удостаивает чести назвать по имени, а обозначает лишь по характерному физическому признаку и кличет как «трехпалый» или местоимением «он», идет дальше. Свою либерально-инородную власть он устанавливает назло народу и всей своей стране. Так сколько же надобно этого зла взять в помощь, чтобы свершить задуманное. Оказывается так много, что с ним уже не справиться самой власти, оно выходит из-под контроля, уничтожая саму эту власть, как, например, одного из ее представителей, боевого, но продавшегося генерала «с птичьей фамилией», не рассчитавшего свои силы в игре со злом. В этой игре нужны силы особые, не столько физические, сколько метафизические.

Фантасмагорична пронизанная реальными аналогиями картина символичного сна Турина, в котором сгрызлись, обреченные на смерть, безблагодатные идеи: «Красная площадь стояла на часах, отсчитывая полночь. В вышине светилась рубиновая идея, раскинув пятилучие по сторонам. Куранты пробили полночь, и марширующие остановились напротив гранитного мавзолея. Изогнутые стволы орудий выпрямились по струнке, когда на головной танк торжественно поднялся Он:

– Глотайте, сколько можете!

Призыв подействовал магически – колонна, неуклюже развернувшись, двинулась на Кремль. Бронированные челюсти вгрызались в зубчатые стены. Они кромсали красные кирпичи, похрустывая могильными косточками. Пожирали золотые купола соборов, как многоглазую яичницу. Отплевывались вишневыми ядрами царь-пушки. Рубиновая идея пошла на десерт. Вскинув трехпалую конечность, вождь наслаждался невиданным зрелищем».

В реалиях зло восторжествовало в высшем своем проявлении – в бессмысленной, кровавой войне. Только молитвами Патриарха Алексия II, заступничеством и мудрой политикой Русской Православной Церкви удалось избежать тотальной гражданской войны. Но она все-таки расползлась по окраинам некогда единой могучей страны. На смерть, на мучения, на эту войну, которая, по сути, шла за золотого тельца, посылались обманутые русские парни, верящие, что они воюют за Родину. Чтобы обман не открылся, на пороге очередной русской победы были подписаны предательские мирные соглашения. Все это не выдумка – это история, в кровавом водовороте которой побывал и автор повести, что значительно повышает историческое значение произведения. «Наблюдая за передвижением изувеченного железа, капитан Турин размышлял о трагическом как бессмысленном и бессмысленном как трагическом. Все вокруг обнаруживало великий абсурд… В зыбком мире повсюду таилась тайна. Грозное солнце заходило над Грозным. Закат сливался с багровым отсветом неугасимых городских пожаров. Небесная мистерия, смешанная с земной трагедией, сгорала в едином сплаве бытия».

Обращает внимание художественная особенность этого драматического произведения – большая часть действий происходит вечером, на закате, или ночью, и сама война грянула в новогоднюю ночь. Зло не обладает творческой силой, способное только копировать, оно прячет свои подделки от выявляющего света. По ночам, насквозь лживое, оно кажется себе более внушительным и орудует только во тьме. Поэтому вторая кульминационная сцена повести, достраивающая устойчивый смысловой диполь, охватывающий всю фрактальную композицию произведения, как и первая – на ночной Красной площади, происходит тоже вечером и ночью.

Зло в мире, так же как и добро, не может существовать само по себе, у него должны быть реальные физические носители, имеющие часто обманчивую, даже привлекательную внешность, по надобности оно бывает обольстительным. Как писала Марина Цветаева о своей симпатии к одному из образов злодеев – к пушкинскому Пугачеву: «О, я сразу в Вожатого влюбилась, с той минуты сна, когда самозваный отец, то есть чернобородый мужик, оказавшийся на постели вместо Гриневского отца, поглядел на меня веселыми глазами». Почему влюбилась? Да потому что у этого «зла» есть душа, потому что она чувствует любовь: «… позвал Пугачев Гринева, своим его почувствовал… полюбил ягненка – несъеденного, может быть, и за то, что не съел… Пугачев знал, что Гринев, под страхом смерти не поцеловавший ему руку, ему служить – не может. Знал еще, что если бы мог, он, Пугачев, его, Гринева, так бы не полюбил… Гринев Пугачеву нужен ни для чего: для души».

Красавец, чернобородый Имам тоже «для души» оставляет в живых главного героя повести. В этой реально бывшей встрече, состоявшейся в придорожной шашлычной, происходит чудо преображения носителей зла, просветление их беспросветных сердец. Просветление зла вполне вероятно, потому что падшие ангелы были когда-то ангелами Бога, и остались в их сердцах, наверное, осколки лучей Света. Красив, мелодичен старинный русский романс «Ночь светла», который проникновенно исполняет вооруженный и охраняемый свитой головорезов породистый чеченец для двух безоружных, вернее разоруженных своими же командирами, голодных русских офицеров. И они, согретые словами родного романса, начинают ему подпевать. Потому что этот романс оказывается той великой нематериальной силой, которая сильнее ненависти и войны, потому что несет любовь, от которой даже ночь становится светлее. «Они пристально смотрели друг на друга, пытаясь понять, какое непреодолимое горе встало между ними, какую межу им теперь не перешагнуть. Турину почудилось, что это противостояние взглядов не закончится никогда. Неожиданно чеченец улыбнулся… Имам привычно настроил струны, и в наступившей тишине раздался его голос, отлитый, должно быть, в самой глубине сердца».

В действительности, как потом узнал Евгений Лукин, этот гордый чеченец, красивый, талантливый еще молодой человек все же нашел свою смерть на той войне. Наверное, иначе и быть не могло, потому, что «зло», просветленное и согретое душевными переживаниями становится неустойчивым в своих сокровенных атомарных связях, а значит, не годным для целей центробежных сил. Но и носители смыслов добра, опаленные огнем зла, на войне не избегают губительных энергий ненависти.

Хотя следует отметить, что писатели, побывавшие на недавних войнах, отмечают самую невыносимую ненависть не столько к врагу, сколько к собственным виновникам бессмысленной войны, а особенно к нарушителям обета во имя Богом данной власти. Как пишет Евгений Лукин, «воцарилось тягостное молчание. Офицеры ели черный хлеб, замешанный на тяжелых воспоминаниях. Многие из них видели гибель товарищей – кого-то сразила меткая снайперская пуля, кто-то сгорел на пылающей броне. Постепенно душевная горечь перерастала в глухую ненависть. Никто не называл виновника этих страшных бедствий, так неожиданно выпавших на долю русских и чеченцев, но каждый сердцем знал – это Он. Он олицетворял собою абсолютное зло. Даже боевики, подло стрелявшие из-за угла, не вызывали такого ожесточения. По крайней мере, они считались врагами, достойными снисхождения хотя бы потому, что были умыты общей кровью».

Однако возникает вопрос: почему горячо говоря о власти, ярко – о зле, писатель в пространстве повести не выходит на уровни духовных обобщений, хотя есть из чего почерпнуть опыт? Ведь так внятно мыслил и говорил, так щедро делился своим духовным опытом Николай Гоголь: «…все свои отношения ко власти ли, высшей над нами, к людям ли, равным и кружащимся вокруг нас, к тем ли, которые нас ниже… должны мы выполнить так, как повелел Христос, а не кто другой… История для тебя мертва, – и только закрытая книга. Без Бога не выведешь из нее великих выводов». А вот как подобная мысль звучит на языке ХХI века из уст философа Александра Казина: «Жизнь продолжается, пока за нее есть кому умирать. Точно так же бытие России длится, пока она – сознательно или бессознательно – служит Иному, а не самой себе. В противном случае она перестает быть Россией».

В повести Евгения Лукина «Танки на Москву», в самом названии которой олицетворяется противостояние двух непримиримых сил, со всей его активностью выражен дух служения Иному. Выражается он не религиозно-нравственными проекциями, а отсутствием у героев прагматического отношения к бытию и присутствием истинных проявлений любви во многих ее ипостасях. И, наверное, благодаря тому Россия еще не перестала быть Россией, хоть не престала еще и война, «великая проявительница» не только ненависти, но и любви, просветляющей любую, самую темную, самую непроглядную ночь.